Кавказская война. В 5 томах. Том 2. Ермоловское время - Василий Потто Страница 82

Приближалась ночь. Фальконеты были сняты на берег, и команда расположилась ночевать на бугре, приняв строгие меры военной предосторожности. В то же время, чтобы дать о себе весть на корвет, разложили огромный костер, благо отличное топливо – прибрежный камыш – был под рукой в неистощимых размерах. К утру положение команды стало еще тяжелее; буруны не уменьшались, а последние сухари были съедены, и воды не осталось ни капли. Томимые жаждой, люди глотали морскую воду, но от нее тошнило и появлялись боли в желудке. Вдруг огромная волна совершенно затопила баркас. И хотя матросы тотчас кинулись спасать его и, успев сбросить в море коронаду, вытащили судно на берег, но оно оказалось поврежденным. Тогда попытались еще раз найти кочевье или пресную воду, но безрезультатные поиски только напрасно утомили людей. Муравьеву оставалось, по его собственному выражению, “сидеть у моря и ждать погоды”. В случае крайности решено было бросить баркас и фальконеты и пешком пробраться в Астрабад. К счастью, на третий день погода утихла, баркас был исправлен, и тридцать первого июля команда возвратилась на корвет.

При отсутствии карт не было никакой возможности определить хотя приблизительно даже место, где находились путешественники. К счастью, на следующее утро увидели несколько туркменских киржимов, лодок, плывших около берега. Надо было остановить хоть одну из них, чтобы добыть языка, и с этой целью с корвета был сделан холостой пушечный выстрел. Но туркмены не поняли сигнала, напротив, перепуганные выстрелом, налегли на весла. Тогда по ним пустили два ядра и отправили в погоню шестерку с вооруженной командой. Одна из лодок была отрезана; туркмены, бывшие на ней, бросились на берег, но хозяин лодки, Девлет-Али, был захвачен и привезен на корвет. Это был шестидесятилетний старик из почетного сословия. От него узнали, что место, где была сделана высадка, носит название Белый бугор, или Ак-Тепе, что южнее лежит Серебряный бугор, а между ними стоит большое кочевье туркмен рода Гассан-Кули, где живет и старшина Киат, один из ездивших к генералу Ртищеву депутатов от туркменского народа.

Благодаря этим указаниям явилась возможность ориентироваться. Третьего августа путешественники подплыли к Серебряному бугру и послали старика известить ближайшие кочевья о прибытии к их берегам русского корвета. Туркмены не замедлили явиться, а вслед за ними прибыл и сам Киат-ага – лицо весьма значительное, которому повиновались несколько старшин вместе с их родами. Принятые как гости, со всевозможной предупредительностью, туркмены скоро освоились с русскими настолько, что просили Муравьева показать им, “как русские солдаты играют ружьями”. “Мы слышали от стариков,– говорили они,– что ваши солдаты так выучены, что если один топнет ногою, то, сколько их ни есть, все топнут разом”. Им показали учение с пальбою, и они чрезвычайно дивились ему. Киат отвел Муравьева в сторону и предупредил его, чтобы солдаты, ездившие на берег за водою, были осторожны и не расходились поодиночке. “Персияне,– сказал он,– подкупили туркмен, не наших, а других аулов, и по вам будут стрелять из камышей”. Лучшей мерой в сношениях с азиатами, впрочем, всегда была собственная осторожность, и благодаря строгому порядку, заведенному Муравьевым, в продолжение всей долгой стоянки у Серебряного бугра не было ни одного несчастного или неприятного случая. А стояли здесь долго; около месяца потребовалось на то, чтобы обозреть берега и составить описание и карты. Лишь десятого сентября корвет прибыл наконец к Красноводску, и здесь начались приготовления Муравьева к поездке в Хиву.

“Решаясь на это путешествие,– говорит сам Муравьев в своих записках,– я имел весьма мало надежды возвратиться назад, но шаг уже был сделан, и я был довольно спокоен, совершенно положившись на благость Провидения”.

Девятнадцатого сентября, простившись со своими спутниками, Муравьев выехал в степь. Весь конвой его состоял из одного солдата, переводчика, армянина Петровича и проводника туркмена по имени Сеид. Все четверо ехали верхами; солдат вел вьючных верблюдов и смотрел за подарками, предназначавшимися хану и его сановникам. Небезопасно было ехать через степь с ничтожным конвоем, но “недостаток людей,– говорит Муравьев,– я заменил добрым ружьем, пистолетами, большим кинжалом и шашкой, которые не снимал с себя целую дорогу”.

Поднявшись на высокие скалы, окаймлявшие берега Балаканского залива, Муравьев в последний раз увидел корвет, высадивший его на этот пустынный берег и спокойно стоявший в заливе на якоре. Перед ним лежала теперь безграничная степь, безбрежное песчаное море, лишенная всякой зелени мертвая пустыня, где лишь изредка пробивался тощий репейник и глаз человека не встречал ни животного, ни перелетной птицы. Мысль об удалении из отечества, быть может, для того, чтобы впасть в вечную неволю или умереть под варварскими истязаниями свирепого хана, невольно западала Муравьеву в душу. Редкие кочевья, попадавшиеся на пути, не успокаивали взволнованного воображения; чувствовалось по простому отсутствию пашен, что ленивые и беззаботные полудикари, добывавшие хлеб не иначе, как на базарах Хивы и Астрабада, должны жить на счет своих соседей. Действительно, встреча с такими кочевьями была не всегда безопасна: промысел их – воровство людей, которых они и продавали в Хиву за большие деньги; одно ожидание такой встречи приводило трусливого Петровича в отчаяние, и страх его был так комичен, что заставлял Муравьева смеяться в– самые тяжелые минуты. Совсем другой человек был Сеид, сам известный наездник, прославившийся разбоями в Персии. Когда Сеиду было еще только шестнадцать лет, он ездил однажды со своим престарелым отцом в степь. Там они нечаянно наткнулись на шайку текинцев; отец сидел на добром коне, а Сеидова лошадь была не из лучших. Не имея надежды спастись, старик соскочил с седла и, отдавая сыну своего коня, сказал ему: “Сеид! Я уже стар и довольно пожил на свете; ты молод и можешь поддержать наше семейство. Прощай, спасай себя, пока есть еще время!” Сеид выхватил саблю и ответил: “Отец! Если ты не хочешь бежать, то я не покину тебя и буду защищаться, тогда мы погибнем оба, и семейство наше осиротеет”... Спорить было некогда, они решились спасаться каждый на своем коне, и наступившая ночь укрыла их от разбойников. Старый отец повсюду рассказывал после этого, что сын превзошел его в храбрости. На Сеида Муравьев мог, следовательно, понадеяться.

Но один в поле все-таки не воин, и потому все наши путники были рады, догнав караван, шедший в Хиву. И чем дальше уходил караван от морского берега, тем становился более и более, увеличиваемый разным людом, съезжавшимся с окрестных кочевок. На третий день, когда он вступал в совершенно безлюдную степь, в нем было уже до двухсот верблюдов и до сорока вооруженных людей. Все это отправлялось в Хиву за покупкой хлеба.

Для наших путников это сообщество было и хорошо и дурно; удобнее было защищаться в случае открытого нападения, но зато надо было беречься и своих случайных спутников. “Как бы то ни было,– говорит Муравьев,– а я всегда брал предосторожность и во все шестнадцать дней и ночей нашей поездки не снимал оружия”.

Зная подозрительность всех вообще азиатов к людям, что-либо срисовывающим или записывающим, Муравьев был очень затруднен в ведении своего дневника, основательно опасаясь прослыть за шпиона. Поэтому он записывал все виденное только по ночам, когда все засыпали, и притом разными знаками, для того, чтобы никто не мог разобрать их, если бы эти записки, паче чаяния, попали в руки хана. Стараясь как можно меньше обращать на себя внимание, Муравьев оделся в туркменское платье и назвался Мурад-беем. Это представляло своего рода выгоду; хотя в караване все знали, кто он, но при встрече с чужими он не возбуждал уже опасного любопытства и избавлялся от вопросов, иногда весьма щекотливого свойства. Только однажды при встрече с большим караваном сопровождавшие его туркмены заподозрили наших путешественников и стали добиваться, что это за люди. Начальник каравана ответил: “Это пленные русские; нынче пришли их суда к берегу, мы поймали троих и везем в Хиву на продажу”.– “Везите, везите неверных собак,– ответили туркмены,– мы сами только что продали русских и взяли хорошие деньги. Нынче этот товар в цене”. Второго октября путники достигли пределов Хивы. Но именно в эту ночь случилось большое лунное затмение, встревожившее весь караван, так как, по понятиям туркмен, оно предзнаменовало ему дурной прием в Хиве. “Со стесненным сердцем,– говорит Муравьев,– переехали мы границу. Картина природы резко изменилась – повсюду возделанные поля, сады и арыки”.