Евангелие от Фомы - Иван Наживин Страница 82

Все это было совершенно верно. И он знал, что это совершенно верно. Но тем не менее он не находил себе покоя и, завернувшись в свой дырявый плащ с оторванной полой, он подкашивающимися ногами ходил туда и сюда по городу, который сперва радостно распевал священные псалмы, а потом потушил огни и, завернувшись в звездную тишину, погрузился в сон. А он ходил среди домов, среди спящих таборов и сотни раз повторял все то же, и сотни раз получал все тот же итог. Он пробовал было думать о стареньком домике среди пальм Иерихона, который теперь был доступен ему, но снова возвращался к своим рассуждениям, от которых не было покоя, от которых странно тесно становилось на земле… Наконец, ноги совсем отказались носить его, он рухнул на кучу какого-то мусора у городской стены и забылся…

Но это продолжалось, как ему показалось, совсем недолго. Странная тревога не покидала его и во сне, и он, застонав, устало открыл глаза. Уже светало… Горожане проснулись и торопились в храм: был первый день Пасхи. В эти торжественные утренние часы все сердца должны были быть устремлены к священному Сиону, где приносился Господу Вседержителю первый сноп новой жатвы. Ибо Пасха была не только праздником в память освобождения из плена египетского, но ею радостно открывались и полевые работы по уборке нового урожая…

А он пошел опять, голодный, с дикими глазами, смотревшими за грани жизни. Только бы понять, что тут не так… Ход мыслей совершенно верен: его, все равно , взяли бы, он, все равно , погиб бы… Но поднималась откуда-то из глубины души какая-то сила и валила все эти совершенно правильные утверждения в кучу, и оставалось одно: прощения тебе нет… И снова, путаясь ногами в оборванном плаще и пугая встречных спешивших в храм, он возводил свои рассуждения, которые ясно, неопровержимо доказывали, что он не виноват, но вспоминался крик-стон маленькой Сарры в ночи: «Отец, не ходи!», и он понимал, что спасения ему нет.

И он, наконец, согласился; так, прощения нет…

А как же дети?

Вспомнились эти блестящие глазенки, враждебно на него устремленные, эти маленькие души, отравленные безумной до дна… Они уже были палачами для него… Ради них он терзался, пошел на все, а они по-прежнему будут смотреть на него этими смущенными, враждебными глазенками, как на чужого, как на врага…

Убить эту проклятую?..

Да, это было бы хорошо…

Но прежде всего хорошо бы поесть… И сон клонит… Устал он.

Он был уже за городскими воротами, — он не сознавал ясно, где… — было солнечно, тепло, хорошо и, усталый, он лег под стеной. Пахло нагретым камнем и человеческими испражнениями. И он крепко, без снов, уснул… Сон разом оборвался на остром сознании, что ничего у него нет, никого нет, что идти некуда, что все кончилось… Голова, накаленная солнцем, нестерпимо болела.

День склонялся уже к вечеру. Он встал, пошел — весь выпачканный в земле, с размотавшейся чалмой. Голова кружилась, и город, весь в изломах, качался. Но когда у ближайшего фонтана он умылся, облил голову, напился, стало легче. Он увидел громаду храма — глаза слепило нестерпимое сверканье его золотой кровли — и повернул, не зная зачем, туда…

В зале Тесаных Камней после вечернего служения собралось несколько наиболее влиятельных старейшин. Никакого заседания в такой торжественный праздник быть не могло, но в городе все чувствовалось глухое брожение и обменяться мнениями о происходящем было необходимо…

— Ведь только что на глазах у всех «распни его!» орали так, что никак не уймешь, — брюзгливо говорил старый Ханан, — а теперь все таскаются к его могиле и во всем винят синедрион! Я послал к Понтию Пилату просить, чтобы он поставил к могиле стражу, а то опять какую-нибудь штучку выкинут… Что за окаянный народ!..

— Просто надо убрать тело подальше и все тут… — спокойно сказал рабби Ионатан, разглаживая свою золотую в сиянии светильника бороду.

— Ну, как теперь с трупом возиться?.. — сморщился один из старейшин. — Жара…

В дверях тихо встал слуга.

— Здесь Иуда Кериот… — почтительно, тихим голосом сказал он. — Он просит разрешения предстать перед старейшинами…

Все переглянулись.

— Надо принять… — сказал Иезекиил. — Может, он еще что-нибудь откроет…

Все молча наклонили головы, и слуга исчез. Через несколько мгновений на его месте, пошатываясь, стоял уже Иуда. Вид его был таков, что многие из старейшин невольно поднялись со своих седалищ. Иуда хотел что-то сказать, но не мог: он задыхался и ловил ртом воздух.

— Вы… — едва выдавил он из себя, не опуская безумных глаз с собрания. — Вы…

Он вытащил из-за пазухи кошель с деньгами, швырнул его к ногам Ханана, схватился за голову и, ударившись плечом о косяк двери, шатаясь, с мычанием выбежал вон.

И опять, весь изломанный, город закрутился вокруг него. Прохожие шарахались от него в сторону и, покачивая головами, долго провожали его глазами. Он ничего не замечал. Если бы не Сарра, — кроме нее, ведь никто дома еще не знает ничего — можно бы пойти домой, забиться в угол и уснуть, что ли… Но дом это гнездо змей с острыми жалами, переполненными палящим ядом… Нет, только не домой… Он снова зашагал вперед среди рушащегося в острых изломах города и старался только об одном: как бы не упасть… Все вокруг было розовое: значит, — понял он — близко Суббота… Какой-то запоздавший караван, обдав его запахом пыли и верблюдов, с криками быстро прошел мимо него падающей улицей куда-то, и на теплых камнях Иуда увидал что-то вроде серой змеи. То была веревка. Он, стараясь удерживать равновесие, остановился над ней, подумал, — можно обменить на кусок хлеба — поднял и пошел среди бесшумно падающих в бездну домов дальше… Стемнело, засияли, кружась бесшумным хороводом вокруг него, тихие огни святой Субботы, и вся земля исполнилась молитвы…

Но не светился тихий, святой огонек Субботы в смрадной лачуге Иуды. Мать, как всегда, смотрела сквозь беспорядочные космы седых волос в пространство, и в черных, угрюмых глазах ее стояли страшные бездны. Вшивые, грязные, оборванные дети томились над обычным вопросом: будет сегодня что к ужину или ничего не будет? И готовы были привычно хныкать… Робкой тенью вошла накрашенная, жалкая Сарра: она ничего не заработала и ужина не будет. Но она не торопилась с этим известием, а только робко спросила:

— А отца все нет?

Очень ей было жаль его…

— Нет… — вперебой отвечали дети. — Еще нет…

И все вдруг почувствовали какое-то холодное дыхание и сжались боязливо в комочек, чтобы не было заметно…

И когда все, хныкая, укладывались спать, вошла вдруг исхудавшая, с просветленным лицом Иоанна: нарушая покой Субботы, она принесла в темноте голодным хлеба. И если бы только один хлеб!.. Она думала, что этим способом она будет ближе всего к тому, ушедшему в ужасе Голгофы в смерть. Действительно, она ясно почувствовала радость свободы, а когда увидала она эти чумазые мордочки, жадно уплетавшие всякую снедь, она прослезилась.

— А отца все нет? — тихо спросила она.