Сквозь ад за Гитлера - Генрих Метельман Страница 82

— Прекрасно, обер-ефрейтор, — произнес полковник, строгим взглядом смерив меня. — Так в чем все-таки дело?

— Знаете, полковник, — начал я, — американцы заявили, что освобождают нас из плена. Но вышло так, что они решили освободить нас почему-то не в Германии, а здесь, в Англии.

— Верно! Благодарю за напоминание. Но чем вы недовольны?

— Да всем, полковник. Война вот уже год с лишним, как кончилась, причем никто из нас, а нас немало, несколько тысяч, в ходе этой войны не сражался против частей британской армии. Так что какие же из нас военнопленные? Давно мир наступил. Какие же в мирное время могут быть военнопленные?

— Кто это вам сказал?

— Я это говорю — а думаем так все мы!

— Кто — я?

— Обер-ефрейтор германского вермахта Метельман! — по-военному отчеканил я.

Полковник почесал затылок, брезгливо скривился и посмотрел на юриста, требуя от него дать юридическую оценку ситуации. Последний, который в этот момент улыбался своему соседу, был явно не готов ответить на этот вопрос, но, откашлявшись, стал спешно перелистывать страницы принесенных с собой фолиантов. И тут, кажется, его осенило.

— А на чем основано ваше заявление, обер-ефрейтор?

— Разумеется, я понятия не имел, на чем оно основано, и умоляющим взглядом обвел своих товарищей. Похоже, и они ничего не могли сказать по этому поводу. И тут осенило уже меня.

— На Женевской конвенции! — выпалил я.

— Верно, — согласился военный юрист, майор по званию, улыбаясь до ушей и, вероятно, понимая, что я прямиком следую в уже расставленные для меня силки. — В таком случае, на какой параграф и на какой пункт упомянутой конвенции вы ссылаетесь?

Я понял, что разбит, мало того, разбит наголову. Мои товарищи сидели с безразличием на лицах.

— Ну, стало быть… — пробурчал полковник, после чего стал говорить, что, дескать, мы просто зря тратим на пустяки драгоценное время. Затем, повернувшись ко мне, изрек: — В следующий раз потрудитесь составить официальное прошение по надлежащей форме, так, чтобы его можно было рассмотреть. На вашем месте, обер-ефрейтор, я не стал бы ссылаться на Женевскую конвенцию, в особенности если учесть ваш послужной список!

Я только уставился на него в ответ и подумал, ну, что ж, пусть будет так.

На том встреча и завершилась, и нас вежливо выпроводили на свежий воздух. Но все, кто стоял снаружи, хотели знать, когда нас отпустят по домам? Когда точно? Из меня буквально клещами вытягивали ответ на этот животрепещущий вопрос. Я ответил. После этого все завозмущались, не стесняясь и крепких выражений. В конце концов, козлом отпущения оказался я. В тот момент я зарекся выступать в роли делегата от кого бы то ни было.

Довольно скоро нас разбили на группы по две или три сотни человек, одну такую группу, включавшую и меня, поездом отправили на юг, и к ночи мы прибыли в городок Ромси в Гэмпшире. Интересно было наблюдать Англию через вагонное окно, в особенности если ты только что из Америки, а да этого успел побывать и во Франции, и в Польше, и в России. Англия — во многих отношениях удивительная страна. Узкий пролив, отделяющий ее от континента, по-видимому, водораздел не только в географическом смысле. Многое здесь представляется жителю континента допотопным и мелким. Эти бесконечные ряды домов из потемневшего от времени кирпича, крохотные задние дворики и садики. Все какое-то микроскопическое. Люди здесь в целом дружелюбны, но странным образом сдержанны, и темп жизни весьма и весьма умеренный, неспешный, так не похожий на тот, который мы видели в Америке, да и на континенте. И все же, есть в нем что-то, что глубоко импонирует мне.

Находясь в лагере под Ромси, мы работали во всем Гэмпшире и даже за его пределами. Мы уже смирились со своей участью, работали до седьмого пота, не бунтовали и не протестовали. Кое-кто из наших проживал прямо на близлежащих фермах, и, надо сказать, прижился там — люди приняли их. Из Ромси меня перебросили в другой лагерь, поменьше, расположенный в живописном имении под названием Хэйзелхёрст, рядом с деревней Корхэмптон. Пребывание здесь весьма благотворно подействовало на меня в психологическом смысле, вселив в меня ощущение свободы, давным-давно не испытанное. Из Хэйзелхёрста меня направили в лагерь возле небольшого городка Бишопс-Уолтхэм, там я работал садовником в одной деревенской семье, а деревня эта называлась Уэст-Мион, где местные жители приняли меня как своего. У меня установились самые дружеские отношения с местной детворой, гурьбой бегавшей за мной. Из Бишопс-Уолтхэма нас перекинули в лагерь под Саутгемптоном, это было уже в 1948 году, три года спустя после окончания войны, а уже оттуда меня вскоре официально отпустили домой.

С 18 до 26 лет, вероятно, самые важные в жизни годы, пришлись у меня на армию, войну и плен. Бывало, и не раз, когда я жалел, что вообще появился на свет. И вдруг я стал вольной птицей, не зная, что делать с обретенной свободой. Поначалу это было непросто — разобраться в своем вновь обретенном статусе. Меня переполняло чувство огромной, неискупимой вины, гнева, растерянности и разочарования. Меня мучил вопрос: как мне адаптироваться в новых для меня условиях?

Состав с пленными прибыл в Германию. Моей матери уже не было в живых, все нажитое погибло под бомбами. Все, что я имел, была одежда да синий американский армейский вещмешок. Что же теперь делать со своей жизнью? Перед отъездом из Англии в Германию мой хозяин, отставной полковник Каридж, пивовар, на ферме у которого я работал, заверил меня, что надумай я вернуться в Англию, он всегда примет меня. Германия поразила и расстроила меня. Никто не желал даже заикнуться о только что отгремевшей войне, как и о ее причинах и последствиях. У меня не было ни крыши над головой, ни работы, ни перспектив найти ее. Я чувствовал себя брошенным, одиноким. А когда мои близкие родственники заявили мне, что, дескать, в том, что Германия потерпела поражение, виноваты такие люди, как я, и вообще все те, кто не верил в фюрера и кто решил не отдать за него жизнь, я понял, что это конец. Подхватив свой вещмешок, я тут же, спустя считаные недели, вернулся в Англию.

Я вновь работал на ферме полковника Кариджа под Кронделлом, играл в футбол за команду деревни Бентли. Постепенно я оттаял, ожил, смог вернуться в русло нормальных человеческих отношений. Вскоре полковник нанял присматривать за домом девушку, которая была родом из Швейцарии. Ну, как в такой обстановке, в атмосфере доброжелательности и покоя я мог не влюбиться в нее? Мы поженились в 1952 году в Швейцарии. В 1954 году у нас родился сын, а в 1956-м — дочь. Я поступил на работу на железную дорогу в Элтоне, сначала носильщиком, потом стрелочником, и на этой должности проработал до самой пенсии. Моя горячо любимая жена умерла в 1980 году.

До сих пор меня гнетет чувство вины за себя и за своих товарищей, по вине которых пострадало столько ни в чем не повинных людей в России. Это тяжкое бремя я не в силах сбросить с плеч. Теперь, когда жизнь моя близится к концу, я иногда пытаюсь понять, чем она была. Драмой? Трагедией? Преступлением? Комедией? И не могу дать однозначного ответа на этот вопрос. Я мучаюсь от осознания, что причинил страдания ближним своим, но я не в претензии к тем, по чьей вине выпало страдать мне.