Эмир Кустурица. Автобиография - Эмир Кустурица Страница 82

Я находился в Нью-Йорке. Едва проснувшись, я взволнованно объяснил ему, что единственным местом, где может пройти настоящая и достойная премьера этого фильма, является центр «Сава».

И премьера состоялась в центре «Сава».

— Допустим, но зачем по таким вопросам нужно дергать первое лицо государства? — наивно спрашивает Сенка.

— Потому что второму никто подчиняться не хочет. Лишь слово первого имеет значение.

Сенка рассмеялась, а я вспомнил о «Папе в командировке». Если бы тогда не было Миры Ступицы, имевшей влияние на своего мужа Цвиетина Миятовича, бывшего в ту пору президентом, «Папа в командировке» никогда бы не увидел свет.

— На чьей ты стороне, сынок? Не уходи от темы.

— Когда Милошевич пришел к власти, словенцы первыми начали кричать, что на Балканах появился новый Гитлер.

— Так и есть, — говорит Сенка.

— Мне было сложно смириться с тем, что именно словенцы называли Милошевича Гитлером. Поскольку сейчас, из документальных фильмов, стало известно, что Гитлера встречали в Мариборе [110]как великого полководца. Они встречали его так, как позже принимали Тито, которого те же самые словенцы принялись пинать ногами, когда им приспичило войти в Европу. Чтобы туда попасть, следовало избавиться от византийского Белграда. А также пролить немного крови. Десяток обугленных коров, показанных по CNN, три-четыре горящие машины. Именно в этот момент во мне начал расти идиот.

— Ты хочешь сказать — политический идиот? — шутит Сенка.

Я ничего не имею против ее иронии.

— Именно. Отец говорил мне, что без Милошевича партизан клеймили бы прямо на улице.

— Мне нравилось, что он был настоящим югославом, — произносит Сенка.

— Еще одна причина для того, чтобы я был на его стороне.

— Тогда, сынок, скажи мне откровенно: ты ему что-нибудь должен?

— Я должен ему свою национальность, и это не пустяк!

— Перестань, пожалуйста, у тебя в Белграде полно друзей! Можно подумать, что это он дал тебе твой паспорт.

— Но без его ведома я бы его не получил.

— В мире нет ни одной страны, где тебе отказались бы выдать паспорт. Впрочем, ты можешь ему его вернуть.

— Да, Сенка, но я этого не хочу. Я хочу хоть немного походить на твоего Владо.

— Прежде всего, он не мой Владо. А во-вторых, мой мальчик, хватит делать из меня глупую упрямицу!

— Во всем этом, Сенка, есть одна несостыковка.

— Только одна? — насмешливо произносит Сенка.

— Со временем стало ясно, что он сильно отличается от того, кем казался вначале. Он выглядел человеком, имеющим идеалы, но на деле оказался обычным функционером.

— Совсем как твой дядя Любомир Райнвайн, муж Бибы. Единственное отличие, что Милошевич не носит усов.

— Да, что-то в этом роде. Когда я понял, что у него нет конкретного плана, во мне пустил ростки этот самый Владо. Настоящий мужчина, верный своим принципам. Никогда я не стану опровергать того, что сказал однажды, даже за большие деньги!

— И что же ты сказал?

— Что он хороший, разумеется!

— И тогда он им был?

— Он был день хорошим, день плохим. А я, бедная моя головушка, остаюсь верен своим словам, и неважно, что происходит на самом деле. Перевороты, без которых не бывает ни политических деятелей, ни политики, не имеют значения. Дело даже не в нем, а в тебе самом. Об этом пишет Андрич. Он тоже перешел на эту сторону. На сторону Востока. Потому что именно Восток страдает больше всего. Когда человек выбирает свой путь, логично, что он отправляется к тем, кто больше других нуждается в поддержке. В этой истории, моя Сенка, Милошевич был одинок, его никто не поддерживал, и мне это нравилось. Впрочем, в тысяча девятьсот четырнадцатом году Милошевича не было, а великий переворот все равно случился. В тысяча девятьсот сорок первом году его тоже не было, и какие творились ужасы!

— Это, мой мальчик, уже не политика. Это, как ты сам говоришь, мысли политического идиота!

Моя Сенка утешает меня, пока я продолжаю свое объяснение:

— Наедине он робко причесывал волосы своей жены, когда она ему это позволяла, тогда как в своем офисе он потешался над послами великих держав, словно держал в каждом кармане по атомной бомбе.

— И тебе это нравилось?

— Да.

— Это говорит о том, дорогой мой, что ты никогда не смог бы стать политическим деятелем!

* * *

После победы «Андерграунда» в Каннах меня в своем кабинете принял президент. Он был уже в сильном подпитии. Он размахивал руками, потрясая книгой своей жены Мирьяны Маркович «День и ночь» и цитируя ее мысли на английском: «All these gays are nationalists» [111]. Разумеется, он имел в виду Радована Караджича и прочих сербов, живущих за пределами Сербии. Пока он читал мне отрывки из книги, телефон звонил не переставая. Он не отвечал, когда я кивал ему в сторону аппарата, лишь отмахивался рукой, продолжая цитировать свою жену и осушая полные бокалы виски. К концу встречи он был совершенно пьян.

Каждое имя, которое я упоминал в тот вечер, снабжалось комментарием «Да он слабак!».

Я был не склонен испытывать уважение к президенту, который выражался подобным образом. Особенно когда в слабаков превратились все, кроме его жены, продолжавшей названивать по телефону накануне белградской премьеры «Андерграунда». Я думаю, он не решался поднять трубку, потому что для Мирьяны Маркович и ее сына Марко я был очень плохой компанией.

* * *

Мы с Сенкой идем на прогулку. На улице душно. Мы направляемся к скамейке возле туннеля. Октябрьское солнце печет, словно в августе. Не иначе, наступило глобальное потепление. Отныне Сенка знает, что ответ на ее вопрос «На чьей ты стороне?» ясен словно день. Не скрывая облегчения, она снова меня спрашивает:

— Так на чьей ты стороне, сынок? Скажи своей матери.

— Ни на чьей.

С взволнованным видом Сенка останавливается:

— Как это — ни на чьей? Надеюсь, что все-таки на моей!

— А может, все-таки на стороне Милошевича? — отвечаю я, чтобы поддержать шутку.

Она снова останавливается:

— Господи, какой же ты упрямец! Мы только во всем разобрались, а ты снова начинаешь свои глупости. Есть в тебе хоть что-нибудь, что не связано с политикой?

— В моем отце не было, значит, и во мне нет.

Мать беззвучно плачет, затем улыбается и обнимает меня. Мы прощаемся. Пока я удаляюсь в сторону аэропорта, Сенка машет мне рукой. Затем, переваливаясь с боку на бок, она возвращается на свою сломанную скамейку, где они сидели с Муратом, коротая дни, когда превратились в беженцев.