Кавказская война. В 5 томах. Том 5. Время Паскевича, или Бунт Чечни - Василий Потто Страница 81

В то время, когда над линией грозой проносилось имя Джембулата и, охваченное пламенем пожара, доживало свой век богатое село Незлобное, – на одной из окраин Кавказа, на восточном берегу Черного моря, происходило событие, которое могло иметь важные последствия для нашего отечества. Там, 12 июня 1828 года, Анапа сдавала свои ключи русскому генералу, и Турция теряла в ней последнюю опору свою на Западном Кавказе.

Нельзя не сказать, однако, что падению Анапы у нас придавали чересчур преувеличенное значение, полагая, что с утратой этого пункта, через который производились все религиозные, политические и торговые сношения с Турцией, горцы немедленно или же в ближайшем будущем принесут покорность; но ожидания эти не оправдывались прошлым. Анапа уже два раза была в наших руках. В первый раз ее взял Гудович, во второй Пустошкин, – и оба раза она возвращалась Турции, как клад, не дававшийся нам в руки. Горцы могли рассчитывать, что то же самое случится в третий раз, и не спешили с покорностью.

Нельзя, конечно, отрицать, чтобы падение Анапы совсем не имело значения. Во-первых, турки должны были покинуть Кавказ, и хотя оставили у горцев массу своих эмиссаров, в видах нравственной поддержки народа путем пропаганды, но это было далеко не то, что корпус регулярных войск, который мог бы оперировать из Анапы на наше побережье Черного моря. Во-вторых, покинутые своими протекторами и предоставленные собственным силам, горцы должны были искать средства для борьбы с русскими в самих себе, – а сделать это было им нелегко. Правда, подобное положение в другие времена и при других обстоятельствах могло оказаться для нас крайне невыгодным – могло повести к сплочению горских народов в одно государственное тело, с одной общей задачей – защиты против внешнего нападения. Но, к счастью, Россия застала западно-кавказские народы в таком разъединении друг с другом, при котором большинство не помогало тому, кто нуждался в помощи. Так Анапе помогали, да и то лишь отчасти, только ближайшие к ней шапсуги и натухайцы; темиргоевцам, бесленеевцам, беглым кабардинцам и другим не помогали ни те, ни другие; абадзехи держались совершенно особняком; а дикие хакучи, обитавшие в глубоких котловинах южного склона, только и проявили свое участие в сопротивлении надвинувшейся русской силе тогда, когда уже все народы Западного Кавказа сложили оружие.

Никакого государственного устройства у черкесов не было, и их племена продолжали жить той жизнью, которая скорее всего напоминала быт древних греков героического периода их истории. Та же обособленность, то же разделение на мелкие республики, между которыми никакой политической связи не существовало; те же священные узы куначества, и те же распри и препирательства из-за мелких ничтожных интересов, та же фамильная вражда, переходившая из одного поколения в другое, – словом, те же нравы, которые знакомы нам по двум величайшим памятникам первобытной поэзии человечества. Там, у Гомера, вы видите пелазгов, разделенных на маленькие независимые царства, основанные героями и полубогами; там вы находите хищничество, угоны стад и табунов, плен людей, перепродажу их в другие народы, находите гостеприимство, жертвоприношения, кровомщение и не встретите только одного – взаимной поддержки и помощи. Все эти черты древнего быта эллинов существовали до последнего времени в быту кавказских горцев. Одиссея, прочитанная на Кавказе лицом к лицу с горскими народами, делалась вполне понятной, потому что древний быт пелазгов сохранялся в ущельях Кавказа неизменным в течение тысячелетий.

Несмотря на такую разрозненность, горцы далеко не считали своего дела проигранным и менее всего интересовались успехами турецкого оружия. Если племена восточного берега не придавали большого значения падению Анапы, то народы так называемого правого фланга почти не обратили внимания на это событие. Их гораздо более занимал последний поход Джембулата. Джембулат был их кумиром. В воображении их рисовался стройно двигавшийся двухтысячный отряд, половину которого составляли благородные панцирники, другую – отборная закубанская конница. На предприимчивости и отваге этого витязя гор покоились все их надежды. Пока Джембулат с ними – им не нужны турки, они будут обороняться одни и время от времени кровавым ураганом проноситься через русские земли. Таким образом, на скорое прекращение даже хищнических набегов нельзя было надеяться; нужны были с нашей стороны такие репрессалии, которые надолго остались бы в памяти закубанских народов и послужили бы уроком их дерзко-самонадеянным вождям. Обстоятельства как нельзя более благоприятствовали подобным репресалиям. Войска правого фланга были усилены целым Навагинским полком, и, кроме того, на линии задержана была вторая уланская дивизия, возвращаемая из Персии и предоставленная в полное распоряжение начальника Кавказской области. Уланские полки, стройные, красивые, на рослых лошадях, с шумящими флюгерами на пиках, представляли собой такую кавалерию, которую никогда не видали за Кубанью и которая могла произвести там внушительное впечатление. Эмануэль, по причинам, которые трудно объяснить, не воспользовался, однако, столь значительными боевыми средствами. Уланская дивизия целый месяц простояла в бездействии и, наконец, отпущена была в Россию, так как дальнейшее пребывание ее на Кавказе не оправдалось никакими новыми распоряжениями. Только тогда Эмануэль решается, наконец, выйти из своего бездействия и отправляет за Кубань небольшой отряд, под начальством командира Навагинского полка полковника Широкова.

Отряд этот, составленный из пешего Черноморского казачьего полка, двух рот навагинцев и девяти сотен линейных и черноморских казаков, при четырех конных орудиях, перешел Кубань шестнадцатого июля и стал укрепленным лагерем между Лабой и Белой, на речке Псинафе. Здесь он находился в самом центре неприязненного нам населения и мог свободно действовать в разные стороны, препятствуя жителям заниматься полевыми работами. Кругом его колосились созревшие поля, но убирать их было некому. Темиргоевцы, которым они принадлежали, при первом известии о приближении войск бежали на речку Ул, и их роскошные нивы, еще не тронутые серпом, стали военной добычей. Широков запретил, однако, истреблять поля, в надежде, что темиргоевцы одумаются и возвратятся на прежние пепелища, а между тем сам девятнадцатого июля с большей частью отряда перешел за Ул. Но там никого уже не было – темиргоевцы ушли еще дальше в горы, и войска очутились в дикой, глухой и необитаемой местности. Кругом стоял лес. Казаки, посланные осмотреть его, нашли большую отару овец и пригнали ее в лагерь.

Четыре тысячи голов не составляли, конечно, богатства целого племени и, по всей вероятности, принадлежали только владельцу того поля, на котором остановился отряд; но горцы хорошо понимали, что угоном одного стада русские не удовольствуются, что все их стада и все табуны, находящиеся на пути отряда, станут его добычей. Поля также не будут пощажены; народ дойдет до разорения, наступит голод – и гордое племя поставлено будет в зависимость от других племен, стоящих ниже его по происхождению. Эта перспектива смирила их гордость. Лучше покориться великому государю, нежели быть обязанным своим существованием вассалам. И вот, на третий день после прибытия отряда на Ул, князья Шумаф и Тау-Султан явились в лагерь, на честное слово, гарантировавшее им свободу. Они с раскаянием говорили о своем прошлом поведении, но условием новой покорности ставили позволение убрать хлеб с полей и возвращение отогнанного стада. “Поля вы убрать можете, – отвечал начальник отряда, – но на стада не рассчитывайте: они составляют добычу войск по праву войны”.