История Французской революции - Франсуа Минье Страница 81

8 термидора рано утром Робеспьер явился в Конвент. Он всходит на трибуну и в тщательно приготовленной речи разоблачает действия комитетов. „Я предстал перед вами, — сказал он, — чтобы защитить вашу поруганную власть и нарушенную свободу. Мне придется защищать также и самого себя, но вас это не должно удивлять, ибо вы нисколько не походите на тех тиранов, с которыми вам приходится бороться. Ваши уши не полны криков оскорбленной невинности, и вы понимаете, что мое дело не совсем чуждо и для вас“. После этого вступления Робеспьер жалуется на клеветников; он нападает на тех, кто ведет республику к гибели либо своими излишествами, либо своей умеренностью, на тех, кто преследует мирных граждан, как это делают Комитеты, на тех, кто преследует истинных патриотов, т. е. монтаньяров. Он вполне соглашается с прежней деятельностью и с духом Конвента и связывает свою судьбу с его судьбой. Он прибавляет, что враги Конвента — и его враги. „Чем я сам по себе могу заслужить гонения? Очевидно, они входят в общий план заговора против Национального конвента. Разве вы не обратили внимания, что для того, чтобы отделить вас от народа, они опубликовали, что вы — диктаторы, царствующие при помощи террора, хотя и отвергаемые по общему молчаливому соглашению французов? Что касается до меня, то к какой, собственно говоря, партии я принадлежу? Конечно, к вам, и только к вам. Ведь вы, истинные представители народа и его принципов, составляете ту партию, которая с самого начала революции разрушала козни врагов ее и уничтожила стольких изменников, пользовавшихся доверием. Я предан этой партии, и против нее именно направлены все преступные замыслы… Вот уже по меньшей мере шесть недель, как я из-за невозможности делать добро или по крайней мере противодействовать злу совершенно прекратил исполнение своих обязанностей члена Комитета общественного спасения. Стал ли после этого более защищен патриотизм? Сделались ли партии менее смелыми? Стало ли отечество счастливее? Мое влияние всегда ограничивалось исключительно тем, что я защищал дело отечества перед представителями народа и перед трибуналом народного разума“. Сплетя, таким образом, тесно свою судьбу с судьбой Конвента, Робеспьер старается восстановить Конвент против Комитетов во имя идеи его независимости. „Представители народа, настало время вооружиться приличествующими вам гордостью и твердостью характера. Вы не для того здесь, чтобы вами управляли, а для того, чтобы направлять деятельность лиц, облеченных вашим доверием“.

Не ограничиваясь стремлением привлечь на свою сторону Конвент, указывая на необходимое восстановление его власти и на окончание его рабского подчинения комитетам, Робеспьер обращается также и ко всем умеренным людям, напоминая им, что именно ему они обязаны спасением 73-х и давая им надежду на восстановление порядка, справедливости и милосердия. Он говорит о том, что следует изменить разорительную и тяжелую финансовую систему, что следует смягчить революционное правление, направить его действия и наказать его агентов, превысивших свою власть. Наконец, он взывает к народу, говорит об его нуждах, об его могуществе и, перебрав все, основанное на интересах, надеждах и опасениях Конвента, что могло бы на него повлиять, прибавляет: „Скажем открыто, что существует заговор против общественной свободы, что силой своей он обязан преступному союзу, интригующему среди самого Конвента, что этот союз имеет соучастников в Комитете общественной безопасности, что враги республики противопоставили этот Комитет Комитету общественного спасения и создали, таким образом, два правительства, что и члены Комитета общественного спасения также входят в этот заговор, что цель такого союза погубить патриотов и отечество… Но какие же имеются средства против этого зла? Следует наказать изменников, обновив состав Комитета общественной безопасности, очистив его и подчинив Комитету общественного спасения, следует, далее, почистить и самый Комитет общественного спасения, следует создать единство правления под высшим главенством Конвента, уничтожить, таким образом, при помощи давления народной власти все партии и создать на их развалинах господство справедливости и свободы“.

Это объявление войны не было встречено в Конвенте ни аплодисментами, ни ропотом. В молчании Конвент выслушал Робеспьера, и молчание это продолжалось долгое время и после того, как он кончил говорить. Собрание было в нерешительности, все с беспокойством переглядывались. Наконец, депутат Версаля Лекуантр получил слово и потребовал, чтобы речь Робеспьера была опубликована во всеобщее сведение. Требование это послужило сигналом к волнению, спорам и сопротивлению. Бурдон, депутат Уазы, противится опубликованию речи, находя ее опасной; ему аплодировали. Барер, по всегдашней своей привычке служить и нашим, и вашим, поддерживает необходимость опубликования всех речей, а Кутон требует, чтобы речь Робеспьера в отпечатанном виде была разослана по всем общинам республики. Конвент, устрашенный имевшимся, по-видимому, согласием между враждебными партиями, декретирует и опубликование, и рассылку речи Робеспьера.

Члены обоих комитетов до этих пор хранили молчание, но теперь, увидев нерешительность большинства Конвента и поражение Горы, решили, что настало время и им сказать свое слово. Вадье первый нападает и на речь, и на самого Робеспьера. Камбон идет еще дальше. „Настало время, — вскричал он, — поведать миру настоящую истину: один человек парализовал до сих пор волю Конвента, и этот человек — Робеспьер“. — „Надо сорвать маску, — прибавил Бийо-Варенн, — на ком бы она ни находилась. Я предпочитаю, чтобы мой труп служил престолом для честолюбца, чем быть безмолвным сообщником его злодеяний“. Панис, Бентаболь, Шарлье, Тирион и Амар напали на Робеспьера в свою очередь. Фрерон предложил Конвенту свергнуть с себя иго Комитетов. „Время, — сказал он, — восстановить свободу мнений. Я предлагаю, чтобы Конвент отменил декрет, коим комитетам предоставлено право задерживать народных представителей. Кто из нас может свободно выражать свое мнение, зная, что его каждую минуту за это могут арестовать?“ Слова эти вызвали незначительные аплодисменты; но не настало еще время полного освобождения от посторонней зависимости Конвента; прикрываясь комитетами, следовало добиться свержения Робеспьера, а затем было бы уже нетрудно справиться и с ними. Ввиду этих соображений предложение Фрерона было отвергнуто. „Кто боится открыто высказывать свои мнения, — сказал Бийо-Варенн, пристально глядя на Фрерона, — тот недостоин звания народного представителя“. После этих инцидентов все внимание собрания было направлено опять на Робеспьера. Декрет о напечатании его речи был отменен, и Конвент передал речь для рассмотрения комитетов. Робеспьер, никак не ожидавший такого пламенного противодействия, воскликнул: „Как, я имею смелость изложить в Конвенте истины, необходимые, по моему мнению, для спасения отечества, а мою речь отсылают на рассмотрение тех самых членов, которых я обвиняю!“ Робеспьер вышел в этот день из Собрания несколько обескураженный, но все еще надеялся подействовать на казавшееся ему нерешительным Собрание убеждениями, а если это не удастся, то подчинить его при помощи заговорщиков из якобинцев и членов Парижской коммуны. Вечером он отправился в Клуб якобинцев и был принят там с энтузиазмом. Он прочитал ту самую речь, что днем осудил Конвент, и якобинцы покрыли ее рукоплесканиями. Он рассказал тогда клубу о всех нападках, предметом которых он стал; чтобы их возбудить еще больше, он добавил: „Я готов, если встретится в том надобность, выпить чашу Сократа“. — „Робеспьер, — вскричал в ответ один из депутатов, — я выпью ее с тобой!“ — „Враги Робеспьера, — раздалось тут отовсюду, — являются непременно врагами и отечества: пусть он назовет их, — и дни жизни их сочтены!“ В продолжение всей этой ночи Робеспьер подготовлял своих приверженцев к завтрашнему дню. Было решено, что заговорщики соберутся в Коммуне и в Клубе якобинцев и, готовые действовать смотря по обстоятельствам, будут там ожидать в то время, как Робеспьер и его друзья отправятся в Конвент.