Екатерина Великая - Ольга Игоревна Елисеева Страница 81

По-своему Екатерина не меньше Елизаветы была уверена в праве носить корону. Но древо ее желаний имело иные корни — талант и трудолюбие, отмеченные Богом. Недаром в душу императрицы так запало чудесное предзнаменование. Вспомним: «В 1744 году 28 июня… приняла я Грекороссийский православный закон. В 1762 году 28 июня… приняла я всероссийский престол… В сей день… начинается Апостол сими словами: „вручаю вам сестру мою Фиву, сущую служительницу“» ^[563]. Заметим: для нашей героини особенно важным было не только совпадение «венца небесного» с «венцом земным», но и тот факт, что ее «вручили» в качестве «служительницы». Свое дело она воспринимала как служение и на этом основывала право занимать престол. Царское место, представлявшееся Елизавете чем-то вроде мягкого дивана, превратилось для Екатерины в кресло у рабочего стола.

Было и предчувствие великой судьбы. Историки нередко посмеиваются над мемуарными уверениями императрицы, будто она совсем юной Ангальт-Цербстской принцессой почувствовала, что сделается самодержавной государыней. Ведь у нее не было никаких прав. Ничто не предвещало ни ранней смерти мужа, ни всенародного доверия. Еще на пороге переворота Екатерина не знала точно, какое место займет. Регентство при малолетнем сыне — наибольшее, на что стоило надеяться. И всё же, всё же… Вопреки здравому смыслу она знала, кем рождена. Оставалось реализовать свой персональный миф. Стать из вещи в себе вещью для себя, как сказал бы Кант.

И вот уже в октябре 1762 года в беседе с вернувшимся Бретейлем прозвучат слова, позднее неоднократно повторенные в «Записках». «Она мне сказала, — доносил дипломат, — что по прибытии в эту страну ее не покидала мысль, что она будет здесь царствовать одна» ^[564]. Без Божественного вмешательства дело не обошлось. «Наконец Господь привел всё к угодному Ему финалу, — рассуждала Екатерина в письме Понятовскому 2 августа. — Это напоминает скорее чудо, чем реальность, предвиденную и организованную, ибо столько счастливых совпадений не могли быть собраны воедино без Его руки» ^[565].

Получив корону, наша героиня не могла поставить точку в своей борьбе. Напротив, для нее все только начиналось. Постоянное приращение славы России делало ее пребывание на престоле желанным для подданных, узаконивало «похищенный» статус. Отсюда щербатовское определение: «трудолюбива по славолюбию». Ни минуты на отдых. Первое место в государстве требовалось Екатерине для того, чтобы продемонстрировать свои громадные способности. Иначе они пропали бы втуне. Как художник ищет холст, писатель — бумагу, музыкант — скрипку, а полководец — армию, Екатерина искала корону. Ибо только власть могла стать для нее средством самореализации. Она действительно получала удовольствие… от работы. И была убеждена в своем полном соответствии «занимаемой должности».

«Благоразумные чувства»

Придет время, и Екатерина скажет, что надо работать «по русской пословице, мешая дело с бездельем». Однако пока положение было настолько сложным, что приходилось трудиться день и ночь, вытягивая телегу из грязи. Фельдмаршал Миних, последним вручивший нашей героине свою шпагу, скажет, что она отдавала делам по 15 часов в сутки ^[566].

«В 1762 году при восшествии моем на престол я нашла сухопутную армию в Пруссии, а две трети жалования не получившею, — писала императрица в записке „О собственном царствовании“. — В статс-конторе именные указы на выдачу семнадцати миллионов рублей не выполненными… Почти все отрасли торговли были отданы частным людям в монополии… Внутри империи заводские и монастырские крестьяне почти все были в явном непослушании властей, и к ним начинали присоединяться местами и помещичьи… Сенат хотя и посылал указы и повеления в губернии, но там так худо исполняли, что в пословицу вошло говорить: „ждут третьего указа“… Воеводы и воеводские канцелярии… не получали жалования, и дозволено им было кормиться с дел, хотя взятки строго запрещены были».

Сенат не знал числа городов в стране и не имел карты. Услышав это, Екатерина послала в лавку Академии наук за Атласом, который и подарила вельможам. Согласно реестру доходов, «оных считали 16 миллионов». Устроив ревизию, императрица получила иную цифру: «Сочли 28 миллионов, двенадцать миллионов больше, чем Сенат ведал». Не надо быть провидцем, чтобы понять: недосчитанные деньги в течение долгих лет прилипали к рукам. А Сенат не просто «не ведал», а прикрывал подобную практику.

По-хорошему следовало начать судебное разбирательство. Но ловить пришлось бы каждого второго, если не каждого первого. При колоссальном казнокрадстве все сетовали на бедность. Не платя жалованья, государство само толкало служащих к воровству и взяточничеству. Екатерина же ни с кем не хотела ссориться. Недовольство чиновничьего аппарата могло ей дорого стоить. Поэтому императрица приняла мудрое решение: не пойман — не вор. Она начала царствование с чистого листа, показав, что априори считает должностных лиц честными людьми. Те приняли правила игры и умерили аппетиты. Отныне предстояло воровать потихоньку, не так заметно, как прежде.

«Заводских крестьян непослушание… не унялось дондеже Гороблагодатские заводы за двумиллионный долг казне Петра Ивановича Шувалова не были возвращены в коронное управление, — продолжала государыня свой рассказ, — также Воронцовские, Чернышевские, Ягужинские и некоторые иные заводы… вступили паки в коронное ведомство. Весь вред сей произошел от самовластной раздачи Сенатом заводов с приписанными к оным крестьянами, в последние годы царствования императрицы Елизаветы Петровны. Щедрость Сената тогда доходила до того, что медного банка тримиллионный капитал почти весь раздал заводчикам, кои, умножая заводских крестьян работы, платили им либо беспорядочно, либо вовсе не платили, проматывая взятые из казны деньги в столице.

С самого начала моего царствования все монополии были уничтожены, и все отрасли торговли отданы в свободное течение. Таможни же все взяты в казенное управление, и учреждена была комиссия о коммерции, коя… сочинила тариф» ^[567]. Как видим, скучных, сугубо хозяйственных дел у молодой императрицы хватало. Именно они, а не увлекательные коллизии внешней политики или еще более интересная судьба свергнутого мужа приковывали ее внимание в первую очередь.

До 1 сентября, когда царский поезд выехал в Москву для коронации, Екатерина присутствовала в Сенате 15 раз, причем в первые дни приезжала каждое утро — 1 июля, затем 2-го, 3-го, 4-го, 6-го, 8-го… Сначала рассматривались дела, подготовленные еще в прошлое царствование: о постройке дополнительных кораблей для войны с Данией, о разрешении евреям свободно въезжать в Россию, о переустройстве гвардейских и армейских полков на немецкий лад. Любопытно, что эти предложения не стали «мертвыми в законе» сразу после свержения Петра III. Они были рассмотрены и… отвергнуты. Так, идея пополнить русский флот девятью новыми кораблями, сама по себе полезная, была признана разорительной для обывателей, поскольку император в указе от 27 июня говорил «о забрании для того всех лесов, чьи бы то ни были». А Сенат ссылался на отсутствие денег и людей ^[568].