Екатерина Дашкова - Ольга Игоревна Елисеева Страница 81

Княгиня знала, что за ней наблюдали. Даже контролировали переписку. И вдруг демонстративное сближение с Рюльером. Хотя Дашкова и заявила, что не станет «ни читать, ни слушать его книгу», само ее появление рядом с автором санкционировало текст.

Не значат ли такие игры, что наша героиня дразнила Екатерину II? Она давала понять императрице, что княгиня Дашкова, в отличие от госпожи Михалковой, может перестать держаться как тихая незаметная подданная.

Чтобы проверить произведенное впечатление, Дашкова 23 февраля 1781 года написала третье письмо Потемкину. Его тон свидетельствовал о сдерживаемом раздражении: «Заявите, милостивый государь, ее величеству, что она переполнила бы желания матери, если бы соизволила почтить его (Павла Михайловича. — О. Е.) званием своего адъютанта… ибо для меня существенно, чтобы по возвращении в Отечество он не имел бы несчастья сидеть в одной комнате с караульными… чтобы счастье быть вблизи своей великой государыни не соединялось для него с каким-либо унижением и огорчением» {681}.

Последнюю фразу биографы Дашковой часто трактуют как просьбу избавить Павла от возможного фавора. Но если прочесть письмо целиком, то становится ясно: княгиня говорила о стыде «сидеть в одной комнате с караульными». Солдаты не больше подходили ее сыну, чем русские студенты в Эдинбурге.

Однако попытки напористо наступать на Потемкина, как на профессора Робертсона, не возымели успеха. Он по-прежнему молчал. Дело решала сама государыня, и пока старая подруга вела себя опрометчиво, ответа быть не могло.

Природную гордость Дашкова демонстрировала самым утонченным образом — отказываясь от почестей и подчеркивая, что они ей положены. «Мне дали понять, что мне следует явиться в Версаль, — писала она о желании королевы Марии Антуанетты познакомиться с ней. — Я ответила, что, несмотря на то, что была графиней Воронцовой по отцу и княгиней Дашковой по мужу… что, хотя для меня лично всякое место безразлично… и хотя я не предавала значения знатности рождения, так что вполне равнодушно могла видеть, как французская герцогиня, дочь разбогатевшего откупщика, сидит на почетном месте (при версальском дворе им считался табурет), но в качестве статс-дамы императрицы российской, не могу безнаказанно умалять свой ранг».

Почему княгиня решила, что в Версале ее обязательно унизят? Сорок лет назад двоюродные сестры императрицы Елизаветы Петровны по матери — Скавронские и Гендриковы — посетили Версаль. Они хотели, чтобы с ними обращались как с кузинами русской государыни, но им указали на низкое происхождение и не позволили даже сесть в присутствии короля. Тем временем его фаворитка, маркиза Помпадур — «дочь разбогатевшего откупщика», — возвышалась на почетном «табурете». Сама Елизавета Петровна — в юности невеста Людовика XV — стояла второй в списке суженых французского монарха, но ее отвергли из-за того, что она дочь «подлой простолюдинки» {682}. Екатерина Романовна была в родстве с императорским домом через жену своего дяди Анну Карловну Скавронскую, то есть через ту же «подлую» линию. Теперь она добивалась, чтобы с ней в Версале обошлись как со статс-дамой русского двора, если не примут во внимание княжеский титул.

Дабы избежать недоразумения, Мария Антуанетта встретилась с Дашковой как с частным лицом — в доме своей приятельницы мадам Полиньяк, где «вследствие отсутствия придворного этикета» обе чувствовали себя «свободнее».

Об осознании Дашковой особенностей своего положения свидетельствует малозначительный на первый взгляд эпизод. В разговоре королева коснулась танцев. Мария Антуанетта выразила сожаление, что при французском дворе принято танцевать только до двадцати пяти лет. Дашкова возразила, что танцевать стоит, «пока ноги не отказываются служить». На следующий день в Париже все из уст в уста передавали вырвавшуюся у княгини фразу. Но это не доставило ей радости: «…так как похоже было, будто я хотела дать урок королеве».

Впервые в жизни Екатерина Романовна задумалась, как звучат ее слова — самые невинные — со стороны, как их слышат люди. Ей шел четвертый десяток. А ведь «менторский тон» княгини еще в 1762 году отмечал Рюльер. Этот тон не годился ни в Версале, ни в Зимнем дворце. Екатерину II, как и Марию Антуанетту, не стоило учить, а Потемкиным — командовать. Но трудно, очень трудно побороть свою натуру.