Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий - Валерий Шубинский Страница 81

Собственная его лекторская деятельность в Пролеткульте началась осенью того же 1918 года. Читал Ходасевич лекции о Пушкине. Конспекты части этих лекций сохранились. Примечательно вступление к первой лекции:

«Нельзя научить быть поэтом. <…> Поэзия — непроизвольна. Чудо, рождающееся из духовной мощи личности. Тайна, таинство. Репетиция чуда? Инсценировка таинства. Кощунство. К тому же — обман, обольщение. <…>

Единственный правильный путь — учиться читать. Умеющий читать, если есть дар, научится и писать. <…>

Итак — главная задача нашего специального отделения — выработка читателя стихов, а не писателя. В России никогда до сих пор не умели читать стихов. Основная ошибка — смены взглядов — то содержание, то форма. Ни то ни другое. Содержание и форма — одно» [393].

Сложность связана с неравномерностью подготовки аудитории: среди слушателей были люди и совсем невежественные, и довольно начитанные. Тем не менее Владислав Фелицианович приспособился, лекции пользовались успехом; но вскоре преподавателю неожиданно предложили перейти на семинарскую систему.

«Сколько я ни возражал, что семинарий требует регулярной посещаемости, в тогдашних условиях недостижимой, — мне был один ответ: совет Пролеткульта постановил. Делать нечего, я перешел на систему семинария. Мне пришлось сразу указать слушателям на то, что новая система требует от них постоянного присутствия и некоторой домашней работы, без которой семинарий немыслим. Мне ответили: постараемся, — но голоса были неуверенные.

Случилось то, чего надо было ожидать. Уже на второе собрание семинария не явилась часть бывших на первом, зато явились новички, которым пришлось объяснять все сызнова. Студийцы смущались, конфузились передо мной и друг перед другом — „активное участие“ приходилось из них вытягивать чуть не клещами, добывая его в микроскопических дозах. В конце концов все сводилось к тому, что я один, надсаживаясь, „играл“ и за руководителя, и за весь семинарий.

Когда все-таки студийцы начали кое-как втягиваться в работу, последовал новый приказ: отменить семинарий и читать систематический курс: „Жизнь и творчество Пушкина“» [394].

Все это, разумеется, не помогало работе. Ходасевич считал, что за этими помехами стояли сознательные интриги коммунистических руководителей Пролеткульта, чьи лекции посещались студийцами куда менее охотно, чем занятия, проводимые «буржуазными спецами». Но настоящие проблемы возникли, когда разговор коснулся собственного творчества пролетарских поэтов.

Среди учеников Ходасевича было несколько впоследствии известных авторов — Василий Александровский, Василий Казин, Владимир Кириллов, Николай Полетаев. Заметно выделялся способностями Михаил Герасимов. Побывавший до войны во Франции, сменивший немало профессий, Герасимов начинал в общем ряду поэтов постсимволистского поколения. Его дореволюционные стихи были не лишены ни лиризма, ни чувства слова, хотя и не слишком самобытны. Ходасевич отмечал их в рецензии на «Сборник пролетарских писателей». После 1917 года Герасимов начал поэтизировать индустриальный труд, о котором прежде писал с тоской и отвращением. Но избавиться от символистских клише молодому поэту по-прежнему не удавалось. В результате рождались такие строки:

…А ты прошла между машинами,

В сердца включая чудный ток,

И дрогнув дружными дружинами,

Поплыл торжественный поток [395].

Самым знаменитым произведением Герасимова стала «Песнь о железе»:

В железе есть стоны.

Кандальные звоны

И плач гильотинных ножей,

Шрапнельные пули

Жужжаньем плеснули

На гранях земных рубежей.

В железе есть зовы

Звеняще-грозовы,

Движенье чугунное масс:

Под звоны металла

Взбурлило, восстало,

Заискрилось в омутах глаз…

Это стихотворение уже потому заняло свое место в истории русской поэзии, что «ответом» на него стало «Железо» Николая Клюева, неизмеримо превосходящее герасимовский опус по мастерству и лирическому напряжению. Но то, что один из самых больших поэтов той эпохи счел возможным вступить с Герасимовым в лирический диалог, примечательно.

Ценил его и Ходасевич — точнее, ценил творческие потенции, возможное будущее Герасимова. Скорее всего, именно Герасимову посвящен набросок, озаглавленный «Поэту-пролетарию»:

Байрону, Пушкину вслед, родословьем своим ты гордишься;

Грубый отбросив терпуг, персты на струны кладешь;

Учителями твоими — Шульговский, Брюсов и Белый…

Вижу, осталось тебе стать чудотворцем — и всё.

В этом же духе выдержана и статья «Стихотворная техника М. Герасимова», напечатанная в сдвоенном втором-третьем номере журнала «Горн» — органе Пролеткульта. В этой статье Ходасевич отмечает, что Герасимов, при всей своей талантливости, «еще не умеет установить необходимое равновесие между тем, что в просторечии зовется формой и содержанием», что он зависим от своих ближайших предшественников — Блока, Белого, Брюсова. По словам Ходасевича, упреки его в напечатанном тексте были сильно смягчены, но даже в таком виде статья обидела Герасимова, и он перестал ходить на лекции Ходасевича.

Был среди слушателей и один человек, Владиславу Фелициановичу уже хорошо знакомый. Его звали Семен Абрамович Родов. История общения с ним изложена Ходасевичем в нескольких статьях, и она довольно интересна.

Родова Ходасевичу представил Лев Яффе в период работы над «Еврейской антологией» — представил как молодого сиониста, пишущего, однако, стихи по-русски. Двадцатипятилетний студент не особенно понравился поэту, безликие стихи его понравились еще меньше, но Родов был «вежлив и доброжелателен», и Ходасевич его терпел. Как раз в это время состоялся октябрьский переворот. По словам Ходасевича, Родов в разговорах с ним страстно ругал большевиков и «подсмеивался над моей наивностью: как я могу не видеть, что Ленин — отъявленный пломбированный германский шпион». В один прекрасный день он прочитал Ходасевичу поэму «Октябрь»: «Ненавистничество автора к большевикам было до неприятности резко, я бы сказал — кровожадно. Заканчивалась поэма в том смысле, что, дескать, вы победили, но мы еще отомстим. Как рефрен, повторялся образ санитарного автомобиля, который носится по Москве, по Садовым:

Кругом, кругом, кругом, кругом…

Эта строчка запомнилась, как и тема автомобиля. В том, что большевики не продержатся больше двух месяцев, Родов не сомневался» [396].