Из ада в рай и обратно. Еврейский вопрос по Ленину, Сталину и Солженицыну - Аркадий Ваксберг Страница 81

Кампания по раскрытию псевдонимов авторов еврейского происхождения продолжалась несколько лет и дошла до того, что тогда еще молодой писатель Михаил Бубеннов, только что отмеченный Сталинской премией за свою графоманскую повесть «Белая береза», но более известный в литературных кругах своим зоологическим антисемитизмом[34], опубликовал крикливую статью «Нужны ли сейчас литературные псевдонимы?»[35], отлично сознавая, сколь желанна на больших верхах такая постановка вопроса. Константин Симонов, возглавлявший тогда «Литературную газету», воспользовался не только своим положением, но и тем, что по разным причинам псевдонимами подписывались также и многие русские писатели, дал резкую отповедь погромщику на страницах своей газеты[36].

На помощь молодому антисемиту тут же пришел «старый», к тому же, и это было всем известно, находившийся под особым покровительством самых крупных партийных чиновников – Михаил Шолохов, годами не выступавший в прессе ни по одному, куда более, казалось бы, важному поводу, в развязном тоне спешно отчитал своего коллегу (и, кстати, фронтового товарища). «Кого защищает Симонов? – грозно и вполне недвусмысленно вопрошал он. – Что он защищает? Сразу и не поймешь»[37]. Но ответ на эти риторические вопросы был абсолютно ясен не только всем участникам этой беспримерной дискуссии, а, что гораздо важнее, и на самом верху. Вряд ли нашелся бы недоумок, который не понял, что и кого защищал Симонов в своей полемической реплике. Лишь благоволение Сталина избавило его тогда от каких-либо санкций.

Дело было, однако, не только в благоволении к Симонову. Сталин сам ни разу не выступил – ни публично, ни на узкопартийных сборищах (во всяком случае, в пределах того, что нам известно) – на тему о космополитизме, сионизме и прочем, и уж тем более до 1952 года – безусловно, (об этом ниже) впрямую по вопросу, который можно назвать еврейским. Все это выполняли другие, руководствуясь его указаниями, сделанными в хорошо понятной его окружению, но иносказательной форме. Сам же он вслух говорил совершенно другое.

Его тянуло высказаться «на публике» об антисемитизме только в осуждающем смысле, и любой психоаналитик знает, как грязные потайные мысли, если они сидят занозой в мозгу, требуют сублимации: по природе своей это та же незримая сила, которая тянет преступника на место совершения престуления – феномен, хорошо известный и психологам, и криминалистам. Рассказанная выше история с дирижером Головановым служит тому иллюстрацией. Практически тот же самый сюжет повторился и несколько лет спустя, в самый разгар борьбы с «космополитизмом».

Все тот же Константин Симонов был, среди многого прочего, еще и членом Комитета по Сталинским премиям, как до своей гибели – и Михоэлс. Но в отличие от Михоэлса, он нередко встречался со Сталиным (по его вызову, разумеется) – обсуждались выдвинутые кандидатуры. Перед своей смертью Симонов продиктовал воспоминания, где есть, в частности, эпизод на интересующую нас тему с весьма интересными комментариями автора, который – отметим это – был очень осведомленным и очень наблюдательным человеком. Содержащийся в тех же, – посмертно изданных, воспоминаниях фрагмент о последнем публичном сталинском выступлении на пленуме ЦК (октябрь 1952 года; Симонов только что был избран кандидатом в члены ЦК и присутствовал на этом пленуме) до сих пор является наиболее полным и точным свидетельством задуманной Сталиным третьей волны Большого Террора.

Утверждая, что «способность Сталина в некоторых обстоятельствах быть большим, а может быть даже великим актером», Симонов иллюстрирует это, в частности, таким эпизодом. Зашла речь о выдвинутом на премию романе Ореста Мальцева «Югославская трагедия» – чудовищном по бездарности политическом лубке, клеймившем «американского агента Тито и его бандитскую шайку». Содержание романа Сталина не интересовало – он знал, что кремлевский заказ там выполнен. Но он воспользовался подходящим поводом и произнес такой монолог: «Почему Мальцев, а в скобках стоит Ровинский? В чем дело? До каких пор это будет продолжаться? Зачем пишется двойная фамилия? Видимо, кому-то приятно подчеркнуть, что это еврей. Зачем это подчеркивать? Зачем насаждать антисемитизм? Кому это надо?»[38]

Самое поразительное состоит в том, что Мальцев был стопроцентным русским из крестьянской семьи, родившимся в маленькой деревне из-под Курска, и Сталин прекрасно это знал, ибо вся родословная кандидата представлялась ему в досье, которое готовилось на каждого соискателя при участии спецслужб.

Впрочем, что же тут поразительного? Сталин, – комментирует Симонов, «сыграл в тот вечер перед нами, интеллигентами, о чьих разговорах, сомнениях и недоумениях он, очевидно, был по своим каналам достаточно осведомлен, спектакль на тему: держи вора, дав нам понять, что то, что нам не нравится, исходит от кого угодно, но только не от него самого». Однако, с печалью констатирует Симонов, «несколько документов, с которыми я ознакомился уже после смерти Сталина, не оставляют никаких сомнений в том, что в самые последние годы (только ли в самые последние? – А. В.) Сталин стоял в еврейском вопросе на точке зрения, прямо противоположной той, которую он нам публично высказал»[39].

Грустно, что очевидная для всех незашоренных людей, тем более его круга, истина открылась Симонову лишь после смерти вождя и что для этого ему непременно потребовалось ознакомиться с документами. Судя по всему, Симонова, как и многих людей, занимавших тогда различные посты, но не утративших совесть, все же мучила развернувшаяся антисемитская кампания (в уже цитировавшейся книге «Праведник», на с. 273, Джон Бирман утверждает, что «антисемитизм для Сталина был не только инструментом, но и убеждением»), хотя они, в том числе и сам Симонов, принимали участие в травле «безродных космополитов»[40].

Однако «истинные патриоты» в искренность Симонова не верили. Один из них – главный редактор газеты «Советское искусство» В. Вдовиченко в двух доносах Маленкову от 26 января и 14 февраля 1949 года писал о Симонове как о еврее («имеет наглость называть себя русским») или, «на худой конец», готов был считать его «просто продавшимся заокеанским евреям»[41]. Сами партийные функционеры еще воздерживались от таких дефиниций, слово «еврей» было все еще табуировано, но авторы писем в ЦК уже вовсю распоясались, и никто за это их не одернул.

Был ли Сталин убежденным антисемитом или к антисемитизму его привела логика политической борьбы, которую он сам же затеял, напролом продвигаясь к неограниченной власти? Строго говоря, принципиального значения это не имеет, но не может пройти мимо внимания, ибо любой диктатор, и Сталин не исключение, не только политик и государственный деятель, не только некая «социальная функция», но еще и человек с индивидуальными чертами характера, особенностями психики, вкусами и пристрастиями, и все это очень сильно влияет на принятие им тех или иных решений. Сложность ответа на поставленный вопрос усугубляется еще тем, что Сталин был феноменальным фарисеем (актером, по выражению Симонова), он все время представал, и перед публикой, и перед своим окружением, в маске, притом маски менялись в зависимости от ситуации, и никто не может сказать в точности, какую из масок он на самом деле любил, а какая была ближе к его подлинному лицу. Не уверен, что этот его маскарад, унижающий и кровавый, допускает в театрализованных программах об оскорбительных сталинских «шутках» ту благодушно умилительную интонацию, которую позволяют себе иные нынешние телерассказчики. Интонацию раба, восхищенного проказами своего хозяина. Но это лишь к слову…