Дорога к свободе. Беседы с Кахой Бендукидзе - Владимир Федорин Страница 80

Характеристика была стандартная: три символа веры – «морально устойчив, в быту выдержан, политически грамотен». Эта триада была ключевой. «Политически грамотен» – значит, понимает марксизм, «в быту выдержан» – значит, не пьет, не бьет, не хулиганит, «морально устойчив» – значит, не гуляет на стороне. Я человек был неженатый, уже в это время бросил пить, поэтому придраться было невозможно. А насчет политической грамотности – я даже вел кружок марксизма-ленинизма. Ленина читали, господи боже мой. Это была общественная нагрузка.

ВФ: Обсуждали смысл «священного писания»?

КБ: Обсуждали текущие политические события и какие-то доктринерские книжки. Ну не к чему придраться. И один говорит: «Давайте ему напишем „морально устойчив, выдержан, грамотен“ – но знаете, мне кажется, он темпераментен слишком».

Я тогда увлекался чтением книжек по психологии. Был такой Владимир Леви, который писал про психологию. Я говорю: «Так написать нельзя – „темпераментен“. Надо написать, какой темперамент: холерический, сангвинический…» «Ты, – говорит, – Бендукидзе, нам не мешай. Ты давай лучше выйди, мы тут сами поговорим, без тебя». «Не имеете права, в уставе КПСС сказано, что персональное дело коммуниста рассматривается в его присутствии». «Ну ладно, тогда сиди». Они долго галдели, потом один говорит: «Знаете, давайте напишем „темпераментен“, пусть старшие товарищи нас поправят, если что не так».

Сделали такую характеристику, и в результате я не поехал в Венгрию, не пустили. Чтобы вы понимали мое эмоциональное состояние: Пущино – городок маленький, половина населения – ученые, карьера заключается в том, что растешь по служебной лестнице или уезжаешь за границу. За границу не пустили в соцстрану – это нечто экстраординарное. Антисоветчик должен быть или алкаш конченый. И, думаю, – все. Весь этот маразм снаружи, да еще и не пустили. Я с детства любил книги про путешествия, про Африку, и тут понял, что никогда ничего не увижу, кроме средней полосы.

ВФ: Серенькая осень…

КБ: Низкое небо… Город был очень просто устроен: одна столовая, один ресторан при гостинице, одно рыбное кафе, один Дом ученых, два магазина и больше ничего нет.

Зима, иду по городу и слышу, из Дома ученых доносится песня группы «Наутилус Помпилиус» «Гуд-бай, Америка».

ВФ: Получается, это уже горбачевские времена.

КБ: 1985-й, по-моему. Окно открыто, слышно хорошо. Это же про меня поют, думаю. То есть я совершенно четко понимал, что никогда не увижу ничего, кроме Советского Союза.

Как-то у меня все перевернулось, и я стал просто ненавидеть Советский Союз.

ВФ: Поставили личное выше общественного.

КБ: Я перешел работать в Москву в Институт биотехнологии, и туда пришел новый директор, генерал медицинской службы Огарков. В СССР тогда существовала доктрина белковой безопасности, прости, господи. Советский Союз не мог себя снабжать мясом в достаточном количестве. В продовольственном балансе Советского Союза не хватало белка. Он должен был импортировать либо мясо, либо зерно и сою для откорма скота. И не столько даже зерно, сколько соевый шрот был ключевым, потому что, грубо говоря, связанного аммония, азота, не хватало. Строились огромные заводы кормового белка. У вас, может быть, на слуху завод в Киришах, который перестройка помешала закончить – экологи стали устраивать митинги против сооружения опасного завода. Как я потом выяснил, эти заводы просто разрушали стоимость.

Я вырос в Грузии и видел, как люди работают на земле, когда она своя, и как они работают, когда не своя. Я много это обсуждал с Огарковым и однажды ему сказал, что не надо строить заводы, надо просто крестьянам землю отдать ^[83].

ВФ: Это был ваш дебют в качестве институционального экономиста.

КБ: Я так не думал об этом, но вы правы. Приятно познакомиться с собственным институционалистским прошлым…

Еще я много думал о том, почему у нас инфляция, почему цены растут. Мои сотрудники полагали, что это в основном из-за спекулянтов. Меня это объяснение не устраивало. Ну как спекулянт может поднять цены? Для этого он должен быть один и скупить все. Но он явно не один и явно не скупает все.

ВФ: Для разрешения этого противоречия позднесоветская мысль придумала другое объяснение – торговая мафия. Раз один не может – значит, это организация.

КБ: Тогда я понял для себя, что если деньги не печатаются, то никакой инфляции быть не может. Многие экономисты, которые говорят про инфляцию издержек и прочие мутные вещи, до сих пор этого не понимают. Какая инфляция издержек? Не печатай деньги и не будет никакой инфляции – в первом, втором, третьем приближении. В четвертом приближении возможны флуктуации, но это связано с тем, сколько у тебя в сбережениях, с видами сбережений. Но в общем и целом, если ты не печатаешь денег, то никакой инфляции по большому счету быть не может.

Потом я задумался, почему должна быть свобода слова. Допустим, я верю в коммунизм, кто-то верит в антикоммунизм, почему нельзя это обсуждать? Тогда начались первые собрания городских сумасшедших, включая меня, на Пушкинской площади, где читали «Московские новости» и обсуждали друг с другом прочитанное. Дискурс, конечно, был очень специфический. Там было несколько главных расщеплений общественного мнения, многопартийность – не многопартийность, демократия – не демократия. А было еще такое воззрение, которое, слава тебе, господи, меня миновало, – что в России должна быть своя компартия, тогда все будет хорошо. Эти аргументы я просто не понимал, я-то знал, что в Грузии своя компартия есть, но от этого лучше не становится.

Читал «Новый мир» – каждый номер «Нового мира» открывал для меня что-то – статьи Шмелева, Пияшевой, Лациса. Моя голова менялась. Я даже чуть было не вступил в «Демократический союз», на какую-то квартиру ездил полуконспиративную, где меня спрашивали, во что я верую. Потом были события 1989 года в Грузии ^[84], я снялся с партийного учета и больше не становился. Разорвал свою связь с компартией в мае 1989 года. Вот такая моя история человека-оборотня.

ВФ: Есть две теории, как должен был действовать Горбачев. Одну продвигают коммунисты…

КБ: Что надо было, как в Китае…

ВФ: Что надо было, как в Китае, начинать с экономической либерализации, а не политической. И кстати, такого же мнения придерживается Ли Куан Ю.

КБ: Но в том-то и было дело, что это казалось еще более сакральным. Вы просто никогда не были марксистом…

ВФ: То есть базис – неприкосновенен?

КБ: В теории Маркса нигде не говорится, что должен быть запрет на свободу слова или демократию. Это неприятный опыт, который приобрели большевики, – что лучше гнобить всех. Теория Маркса говорит, что частная собственность на средства производства неприемлема, и в этом смысле Китай никакое не марксистское общество. Там у власти люди, которые считают себя марксистами, но это ничего общего с теорией Маркса, Мао Цзэдуна или Сталина не имеет. А в Советском Союзе это доктринерство было очень сильно. Как так – землю крестьянам? Потому что действительно с землей крестьянам вышел совершенно фантастический эксперимент. Советский Союз всегда был импортером зерна, шрота и так далее, и достаточно было минимальнейших реформ в сельском хозяйстве – даже без частной собственности на землю, а чтобы исчез Госплан в сельском хозяйстве и чтобы сколько заработал колхоз денег, столько осталось у него, – и все: среди шести крупнейших экспортеров зерна теперь три бывшие республики Советского Союза – Россия, Украина и Казахстан. В итоге бывшие республики Советского Союза стали нетто-экспортерами пшеницы.