Сквозь ад за Гитлера - Генрих Метельман Страница 80

Претворение его программы в жизнь началось со следующего дня. На завтрак нам выдали по кружке кофе без сахара и краюху черствого хлеба. Еда, которую привозили для нас на поле, также стала скверной, ужин был повторением завтрака. До этого у нас была комната для игр и бесед, своего рода клуб, ее заперли. На следующий день выработка снизилась вдесятеро от прежней. Фермеры, кто, судя по всему, оплачивал наше пребывание в лагере и работу, пожелали знать, в чем дело. После того как мы вечером вернулись в лагерь, ужин нам подали с большим запозданием, но это был настоящий ужин, такой, какой мы получали до прибытия нового коменданта-еврея. Кстати сказать, последнего мы больше в глаза не видели.

Рождество мы встретили в Каса-Гранде, была настоящая елка с настоящими елочными игрушками, были и рождественские песнопения. Даже машины останавливались на расположенном неподалеку шоссе — водители хотели послушать, как мы поем, потом награждали нас аплодисментами и просили спеть еще. В декабре в этой местности ночи по-зимнему холодные, нередки заморозки. Приходилось раскладывать огромные костры на поле, потом сидеть, кутаясь в толстые шинели, примерно до десяти утра, и только потом, когда взошедшее солнце отогреет землю от заморозков, мы приступали к уборке хлопка. Уже через полчаса в шинелях становилось жарко, а к полудню мы скидывали и рубашки.

Отсюда нас перебросили в главный сборный лагерь во Флоренсе, там потекли нудные, очень напоминавшие армейские выходные без увольнения в город будни. И вот однажды один симпатичный офицер, лейтенант Хайтауэр, осведомился у меня, не хотел бы я поработать в системе военторга, наверняка ведь моих знаний английского для этого хватит. Я готов был камни ворочать, лишь бы вырваться из лагеря. Уже на следующее утро меня вызвали на КПП и оттуда доставили в военторг. Он представлял собой огромнейший магазин, универмаг, где можно было купить все, что твоей душе угодно. Я не сомневался, что меня ждет работа уборщика или грузчика, и едва не лишился дара речи, когда меня привели прямиком в кабинет лейтенанта

Хайтауэра, где он спросил меня, могу ли я печатать на машинке. Чего я не мог, так это печатать на машинке.

— Ну, так научим! — заявил Хайтауэр. — А как у тебя по части арифметики?

— Сносно, — заверил его я.

Потом лейтенант Хайтауэр усадил меня за большой письменный стол в углу у окна.

— За ним ты будешь работать, — сказал он.

— Ну, ладно, — ответил я.

Стол Хайтауэра стоял за стеклянной перегородкой, а мой как раз напротив двух столов, за которыми сидели две девушки. Обе были примерно моего возраста и с самого начала стали относиться ко мне дружелюбно, заверив, что могу обращаться к ним по любым вопросам касательно работы. Денег у меня было в обрез, они это понимали, и следили, чтобы во время перерывов на обед и чаепитий я съедал столько же пирожных, сколько они. Официально употребление алкоголя мне было запрещено, но благодаря этим двум чудесным девчонкам я почти каждый день мог выпить пива. У меня не было опыта канцелярской работы, поначалу я ужасно стеснялся, но вскоре научился стучать на пишущей машинке, а потом освоил и счетную, и обрел навыки оформления различных бумаг и так далее. Я старался изо всех сил, потому что мне не хотелось выглядеть хуже остальных. Если я зачем-то был нужен лейтенанту, Хайтауэр просто звал меня из-за своей перегородки, и я являлся к нему. Он писал много писем от руки, а я перепечатывал их на машинке. Я так влился в работу, что выходные превращались для меня в мучение. Кроме секретаря лейтенанта Хайтауэра, я был у него чем-то вроде привратника. Это вызывало свои сложности — некоторых раздражало, что какой-то там пленный немец решает, пускать их в офис лейтенанта или нет. Но я исполнял, что мне велено, а Хайтауэр всегда поддерживал меня, не говоря уже о девушках. Так я проработал в этой конторе около двух месяцев.

Потом объявили, что нас переводят куда-то из лагеря во Флоренсе. Это оказалось для меня ударом. В мой последний рабочий день у лейтенанта Хайтауэра девушки организовали для меня отвальную в узком кругу: Хайтауэр, они, еще несколько человек и я. В кабинете накрыли стол, специально для меня девчонки испекли разные вкусные вещи, были и рюмки, и бокалы. Сначала лейтенант Хайтауэр сморщился при виде их, но потом смилостивился и даже провозгласил тост в мою честь. Я был так смущен и растроган, что едва не расплакался, произнося слова благодарности. Но все поняли мое состояние и принялись тискать меня в объятиях. В финале мне предстояло сдать пропуск, девушки, взяв меня под руки, проводили меня до проходной. Было видно, что охранников эта сцена задевает за живое, один из них даже не выдержал и выдал-таки язвительный комментарий, однако оказалось, что девчонкам палец в рот не клади — последовала отповедь, и охранники мигом примолкли. Уже было темно, и охрана решила направить на нас луч прожектора, вероятно, из мести. Войдя на территорию лагеря, я пошел вдоль проволочного ограждения с одной стороны, девушки — с другой. Мы хохотали, посылали друг другу воздушные поцелуи. на прощанье, словом, старались всячески подчеркнуть взаимную симпатию, причем с расчетом на будущее. Как же я тогда ненавидел эту колючую проволоку!

Раз в неделю в большом зале столовой проходило собрание на тему перевоспитания и денацификации. Посещение этого мероприятия не было обязательным, но большинство наших все же регулярно появлялись на нем. Председательствующий (американец немецкого происхождения) открывал собрание кратким введением, потом мы приступали к дискуссии по самым различным вопросам. Нас изо всех сил старались приобщить к демократическим ценностям, всячески поощряя спонтанные высказывания с трибуны, что было для нас совсем не просто. Война кончилась, и постепенно на передний план выходили темы того, какова теперь будет наша точка зрения на прошлое, настоящее и будущее. Что мне всегда действовало на нервы, так это непременное присутствие нацистов на этих собраниях, обычно сидевших на задних рядах, откуда исключительно редко звучали разумные мысли и предложения.

Я никогда не любил выступать перед большой аудиторией. Но когда в один прекрасный день наш коллега довольно зрелого возраста призвал присутствующих быть объективными и мыслить реалистично, принять тот факт, что ужасные преступления против человечности были совершены не кем-нибудь, а нами, тут разверзся ад. Все завопили: «А что нам было делать? Это война!» И я из спортивного интереса поднял руку, желая высказаться, правда, уже в следующую секунду раздумал и собрался сесть. Но американец-председательствующий все же вытащил меня к трибуне. Начал я довольно сбивчиво, но потом успокоился и сказал, что, мол, если это так, нам всем следовало бы попытаться разобраться, в чем причины войн вообще, честно задать себе этот вопрос, а не принимать войны как должное. Все мы понимаем, продолжал я, что любая война имеет экономические, финансовые, социальные причины, что война для одних означает немыслимые сверхприбыли, для других — немыслимые лишения, а кое-кому приходится расплачиваться и жизнью, и если мы на самом деле не хотим повторения войн, следует присмотреться к корням их. На задних рядах протестующе зашикали, но открыто выступить против меня никто не рискнул. Но когда я по завершении собрания выходил из столовой, группа нацистов остановила меня, и мне прозрачно намекнули, что пора, мол, мне заткнуть глотку. И не будь я членом футбольной команды, мне пришлось бы худо.