Абу Нувас - Бетси Шидфар Страница 80

Он решил тогда пойти к Фадлу аль-Бармаки, в честь которого написал стихи. Хасан опасался этого Бармекида больше всего и поэтому не раз посвящал ему мадхи, которые как будто нравились Фадлу. Правда, ему передали, что один из его мадхов ему не понравился, хотя был довольно щедро оплачен, — как раз те стихи, которыми Хасан гордился, считая их удачными. Но там, среди прочего, говорилось:

«К тебе, о Фадл, опережая всех идущих направился я,

Оседлав свои йеменские башмаки с загнутыми носками —

Они быстрее верблюдиц и не скинут седока,

Они не знают несчастья прорех и не протираются.

Мы идем в них к тому, кому запретно

Отпускать гостя, не одарив его».

Фадл считал, что такие строки грубы и не подходят ему, но никогда не высказывал недовольства. Решив загладить вольность, Хасан написал в честь соперника своего покровителя безупречные по стилю стихи, — они выдержаны в духе старого поэтического обычая и должны понравится ценителю строгой формы.

Наверное, Хасан выбрал неудачное для посещения время, а, может быть, Бармекид припомнил, что поэт присутствовал при расправе над Яхьей ибн Абдаллахом, — он так и не узнал, почему Фадл тогда так обошелся с ним.

Не подозревая ничего дурного, Хасан вошел в его дворец. Путь ему преградил знакомый управляющий-хаджиб:

— Господин занят, у него гость.

Удивленный Хасан ответил:

— Но твой господин принимал меня много раз, и его не стесняло присутствие гостей.

— Я спрошу у господина — ответил хаджиб.

Хасан потом еще не раз упрекал себя — надо было сразу же уйти. Но он растерялся и остановился у дверей под насмешливыми взглядами челяди. Наконец хаджиб вышел:

— Господин разрешил тебе войти.

Дрожащими от унижения и гнева руками Хасан откинул тяжелое покрывало, висящее перед дверью.

Бармекид сидел, небрежно облокотившись, опустив глаза. За ним стояла Рабия — молоденькая невольница, на которую приятели Фадла специально приходили посмотреть — так она была красива. Говорили, что ее отец — византийский патриций — давал неслыханно большой выкуп за нее, но Фадл не согласился отдать девушку, да и она отказалась и даже приняла ислам, чтобы отец не мог ее требовать. Рабия держала большой веер из страусовых перьев и тихонько раскачивала его.

Рядом с Фадлом сидел Муслим. Увидев Хасана, он взглянул на него и сразу же опустил голову. Хозяин дворца, будто не замечая Хасана, сказал:

— Ты превзошел себя сегодня, о Абу-ль-Валид, возьми от меня в подарок это.

Фадл небрежно протянул руку, взял большое серебряное блюдо, на котором лежали прозрачно-желтые сирийские яблоки и пододвинул его к Муслиму.

Тот быстро встал, поклонился и бережно поднял блюдо. Фадл милостиво кивнул ему:

— Ты можешь идти, Абу-ль-Валид, и не забывай нас, ты поистине красноречивейший из всех, кто восхвалял нас.

Муслим осторожно выложил на парчовую скатерть яблоки, еще раз поклонился и, пятясь, направился к двери. Не удержавшись, он бросил на Хасана торжествующий взгляд, а тот поднял брови — стоило ли так радоваться из-за блюда? Правда, оно стоит немало.

У Бармекида действительно были гости — несколько человек, которых Хасан не знал, по виду похожие на хорасанцев. Они с любопытством смотрели на поэта, видно, ожидая, что будет дальше. Хасан ждал, что Фадл пригласит его сесть, как всегда было раньше, но тот будто не замечал его. Растерявшись — он отвык за последнее время от такого обращения — Хасан произнес:

— Привет тебе, Абу-ль-Аббас!

Фадл что-то неразборчиво пробормотал в ответ. Все молчали. Кто-то из гостей, видно почувствовав неловкость, говорил с соседом, а хозяин дворца сидел, будто никого не видел перед собой.

Хасан в бешенстве огляделся. Он отметил любопытные взгляды, насмешливые улыбки. Фадл не поднимал головы. Наконец Хасан немного дрожавшим от гнева и унижения голосом сказал:

— Я сложил о тебе новые стихи. Сказать их?

Фадл, не меняя позы, небрежно махнул рукой:

— Говори!

Стараясь унять унизительную дрожь, Хасан начал:

— Я пожалуюсь Фадлу ибн Яхье ибн Халиду

На любовь к тебе — может быть он соединит нас…

Но Бармекид, не дав Хасану кончить первый бейт, крикнул:

— Стой, можешь не продолжать, проклятье Аллаха на твою голову! Разве это поэзия? Где возвышенные мысли, где редкие слова и выражения? Пусть Аллах обезобразит тебя так, как безобразны твои стихи!

Хасан стоял, закусив губу. Первый раз в жизни он не знал, что ответить. Он не ожидал такой грубости от Бармекида, кичившегося своей вежливостью и воспитанностью. А тот, повернувшись к соседу, говорил:

— Как тебе понравилось бесстыдство этого человека, который осмелился представить нам такие стихи, подобающие разве что простонародью? Ведь в них нет никакой изысканности, которая отличает слова истинного поэта и образованного человека!

Тот робко ответил:

— Но имя Абу Али известно повсюду и слава его велика.

Фадл раздраженно прошипел:

— Слава велика у кого? Горе тебе, у кого пользуется известностью этот человек? У таких же безродных гуляк, как он сам, у тех, кто проводит время на рынках, набираясь там простонародных выражений, подобно ему!

Сосед Фадла пожав плечами, спросил:

— Разве Муслим лучше?

У Фадла надулись жилы на лбу:

— Клянусь Ааллахом, я не пущу тебя в свой дом три дня и не буду разговаривать с тобой семь дней, если разум твой побуждает тебя к подобным словам. Абу Нувас известен багдадскому простонародью и базарной черни — вот все, что ты можешь сказать о нем!. Клянусь жизнью, Муслим несравненно выше, и твоему Абу Али никогда не сравнится с ним. Не приходи ко мне три дня!

Не глядя на Хасана, Фадл хлопнул в ладоши:

— Эй, выведите этого человека, и кто приведет его ко мне еще раз, получит столько плетей, сколько слов скажет негодный стихоплет.

Хасан, не дожидаясь, покуда слуги выведут его, грубо оттолкнул их и выбежал на улицу. У него так дрожали ноги, что он едва мог вскочить в седло. Поэт ехал, не разбирая дороги.

Он не помнит, как пришел домой, только ясно видит перед собой чистый лист лучше самаркандской бумаги, калам и строки стихов:

«У Фадла высокий дворец,

Но нет в нем ни верующего, ни честного человека.

А на дверях дворца надпись:

Нет бога, кроме лепешки».

Исписав лист, Хасан позвал Лулу:

— Отнеси эту бумагу во дворец Фадла аль-Бармаки и смотри, не потеряй его по дороге.

В ту ночь он впервые почувствовал странное недомогание — казалось, острые когти раздирают сердце, дышать стало нечем, хотя ночь выдалась прохладной. Вернулся Лулу, и поэт нетерпеливо спросил, отнес ли он бумагу. Когда мальчик утвердительно кивнул, приказал позвать лекаря — сирийца. Тот, что-то шепча, пустил кровь, дал выпить какого-то терпкого напитка, и Хасан уснул.