Связь времен. Записки благодарного. В Старом Свете - Игорь Ефимов Страница 8

Добирался до нас и враг всего банального, Серёжа Вольф, самим фактом своего появления, молчаливо признавая за нами — так мне казалось — хоть какую-то меру оригинальности. Впрочем, не исключено, что его просто влекли рыболовные загадки реки Великой. Стоя в резиновых сапогах по колено в воде, посреди листьев кувшинок, осенённый кустами бересклета, он прекрасно вписывался в псковские пейзажи. Казалось, и рыбы узнавали в нём знатока и пытались ошеломить полной непредсказуемостью: клевали в неправильное время дня, при неправильной погоде, на неправильную наживку, а чаще отказывались клевать совсем — на любую.

Друзья в квартире Ефимовых на канале Грибоедова № 9: Стоят Яков Гордин и Анатолий Найман, сидят Александр Кушнер, Тата Рахманова, Михаил Петров и Мика Петрова

Делиться старыми друзьями с новыми — дело деликатное, волнующее: примут или нет? Сашу и Тамару Нильва полюбили и Гордины, и Петровы. С Тамарой я был знаком с детства, с Раифской колонии, где её мать, Элла Иосифовна Гинзбург, учила малолетних преступников английскому. Совсем молодой Тамара заболела какой-то неизвестной болезнью позвоночника, которая не давала ей возможности сидеть. «Но зато как я лежу!», говорила она. Фамилию «Нильва» склонять нелегко, однако выход подсказала надпись на статуэтке Будды, увиденная ими в комиссионном магазине: «Будда, одна, подержанная». Так вот, однажды поездка в Усохи у Нильвов сорвалась из-за несчастного случая, в котором Сашин характер отразился, как в капле воды. По своей доброте он позволил приятелю поставить мотороллер в тесном гараже рядом со своим «запорожцем». Когда пришла пора выводить автомобиль, Саша выкатил мотороллер, но из-за неисправной подпорки оставленный мотороллер начал падать. Ни секунды не задумываясь, суперответственный Саша попытался удержать его, подставив колено. Острый фронтовой щиток перерубил мышцы до кости. Поистине, «ни одно доброе дело не останется безнаказанным». Наша дружба с Сашей Нильва (Нильвой?) продолжалась и в Америке, куда его с семьёй выпустили после шестилетнего отказа, но Тамара умерла в Ленинграде в год нашего отъезда.

В свою очередь, от Гординых мы «получили» Валентина Певцова. По профессии он — преподаватель английского, по страсти — книгочей и меломан. Это в его доме я впервые услышал «Бранденбургские ворота» Брубека и остался в плену этой симфонии на всю жизнь. Обаяние Певцова описать невозможно, единственное свидетельство ему — множество заполонённых сердец — мужских и женских. Он навещал нас несколько раз в Америке, в последний приезд помог Марине посадить дерево около нашего дома. Теперь оно так и называется: «клён Валечки Певцова».

Когда нас навещал Марк Подгурский, партнёров на бридж в деревне найти мы не пытались. Зато могли предаться другой общей с ним страсти: подводной охоте. Подводный мир реки Великой не уступал по своей красоте миру, открытому нам Жаком Кусто. Вода была довольно холодной, через двадцать минут очень хотелось вылезти из неё и погреться. Тогда ружьё и маску брал напарник, и охота продолжалась. Число язей, голавлей, щук, окуней, попадавших на стол Усошской колонии, заметно увеличивалось в эти дни. Иногда удавалось побаловать друзей и свежими раками. А однажды мы с ним увидели печальное зрелище: песчаное дно одной излучины, усыпанное сотнями дохлых рыбёшек — жертв браконьерского глушения. Ведь после взрыва хорошо если одна десятая погибших рыб всплывает на поверхность — остальные опускаются на дно. Если бы браконьеры были поумнее, они должны были бы взять в дело ныряльщиков — тогда их добыча возросла бы раз в десять. Но мы бы на такое грязное дело не пошли — правда, Марк?

Из Москвы приезжал Александр Грибанов, конечно, с каким-нибудь запрещённо-подсудным чтением в портфеле, с новостями про общих друзей и про общих врагов, про обыски, допросы, очные ставки. После высылки Солженицына в 1974 году, КГБ взялось за тех, кто помогал ему хранить, перепечатывать и пересылать на запад его рукописи. Друг Грибановых, Вадим Борисов, участвовал в сборнике статей «Из-под глыб», составленном Солженицыным, и за это ему запретили защиту диссертации, закрыли все пути профессионально заниматься историей России. Других друзей, сына и дочь Елены Боннэр, исключили из института.

А вот снова Штерны — около своего автомобиля. Это 1975 год, они приезжали проститься перед эмиграцией. «Стра-а-а-ашно — аж жуть!» Первые в нашем кругу, отчаянные. Они рассказали, что мать Люды, Надежда Филипповна Крамова, начинает каждый день с того, что садится в постели, раскачивается и воет: «Не хочу жить! Не хочу жить!». Сама Люда с тревогой спрашивала у приезжей американки: «А мы там не пропадём?». Та успокаивала её: «Если вы здесь не пропали… Вы — как это? — закалонные». По поводу их отъезда подруга Гординых, переводчица Аза Стависская, обронила ставшее знаменитым восклицание: «Как хорошо было при Сталине! Никто никуда не уезжал!».

Со всеми уезжавшими мы, конечно, прощались навсегда. Даже и мысли не было о том, что когда-нибудь и нашей семье может достаться эмигрантская судьба.

Сельчане

К нам, ко всей нашей компании и к гостям, они относятся по-доброму, но между собой говорят: «В чём сила евреев? Вот в этом самом: если один найдёт хорошее место, всех за собой тянет».

Другой эпизод на эту же тему. Я собрался в поселковый магазин за продуктами, остановился под окном Гординской избы, спрашиваю у Таты, что купить для них. Потом иду дальше. Вдруг меня догоняет деревенская женщина и говорит взволнованно:

— Вы меня извините, ради Бога… Я ничего… Я просто давно хотела вам сказать, как я вас всех уважаю! За то, что вы так помогаете друг другу… А мы… А у нас, русских… Буханки хлеба не допросишься купить!

Я предложил купить продуктов и для неё, благо рюкзак был большой — армейский, «абалаковский». Но оказалось, что ей ничего не нужно, — просто хотела облегчить душу, высказать наболевшее.

За деревней была ложбинка, в которой сельчанам выделили полоски земли для личных огородов. Воду для поливки приходилось носить в вёдрах либо из реки, либо из колодца — тоже не близко. Я спросил старика, у которого мы снимали избушку-пристройку: