Константин Павлович. Корона за любовь - Зинаида Чиркова Страница 8

Варвара Алексеевна только улыбнулась в ответ на крики дочери: видно было, что она гордилась ею, любовалась и любила, видимо, без памяти.

— Как я своего Поля, — вздохнула Ласунская.

Скоро подъехали и телеги с наваленными на них коробами, рогожными кулями, бочонками и коробками. Ерёмка захлопотал возле возка, снимая с него оставшиеся колёса, и бережно тащил их в сторону телег: не пропадать же господскому добру.

— А от нас вы поедете в нашем возке, мы вам его отдадим, правда ведь, маман? — обращалась Маргарита к матери и так взглядывала на неё, что той ничего не оставалось, как кивнуть головой. — Вот и славно, вот и уладилось всё! — опять закричала Маргарита. — А мы все уместимся в карете, у нас славная карета, тёплая и мягкая!

Ласунская в некотором смущении и растерянности смотрела на Варвару Алексеевну.

— Конечно, — сказала княгиня, — все уместимся, а горничную посадим к нашим девушкам.

Она лишь махнула рукой, а уж из второй кареты выпорхнули богато одетые здоровые девушки и, облепив Грушу, потащили её в другую коляску. Рослые и дюжие гайдуки легко отвалили на обочину возок, подтолкнули с наледи на землю, и скоро дорога была свободна.

— Садитесь, садитесь, — торопила Ласунскую Маргарита, подавая ей руку и приглашая в тёплое и полутёмное нутро кареты, куда уже успела вспрыгнуть, даже не воспользовавшись подножкой.

Ласунская нерешительно оглянулась на Нарышкину, но та только ласково кивнула головой, и Ласунская полезла за Маргаритой внутрь. Гайдуки подсадили и Варвару Алексеевну, гикнули молодцеватые погонялы, засвистели в воздухе длинные арапники, и лошади дружно поднялись вскачь. Ерёмка взобрался вместе с колёсами на одну из телег, и скоро обоз покатил по чёрной дороге, далеко разнося в морозном воздухе весёлое треньканье бубенцов.

Ласунская сидела прямо напротив Маргариты, примостившейся на скамейке спиной к движению кареты, и с удовольствием вглядывалась в свежее, розовое с мороза лицо девочки, в её сияющие в полутьме зелёные глаза, полные розовые губы и белоснежную кипень ровных, сверкающих зубов.

«Чудо как хороша», — думала она. Тонкие нежные руки девочки ни минуты не оставались в бездействии — она то перекладывала ненужную в тепле муфту, снимая её с шеи, то взбивала мягкую подушку, то тянулась пальцами к морозным узорам на стекле окошек кареты и протирала в нём крохотную щёлочку, в которую виднелись проносившиеся мимо чёрные поля с проплешинами снега, голые переплетённые сучья придорожного леса, высокие вешки, отмечавшие каждую версту, снежная пыль и комья земли, летевшей из-под копыт лошадей!

Как беззаботна и весела была эта четырнадцатилетняя девчушка, выросшая в неге и роскоши! С завистью и восхищением оглядывала Ласунская просторное нутро кареты, небольшую закрытую медную жаровню на высокой ножке, от которой шло живительное тепло едва тлеющих углей, пушистые ковры, покрывавшие пол и стены кареты, и мягкие пуховики, набросанные поверх этих ковров. Век бы сидеть и ехать в этой карете, ни толчка, лишь лёгкое покачивание: хороши рессоры у такого возка, и карета, словно детская люлька, качается на широких кожаных ремнях.

Она опять потрогала заветный комок на груди, и тёплое чувство к мальчику — великому князю — охватило её.

— Вы только что из столбцы, — обратилась к Ласунской Нарышкина, — расскажите мне самые последние новости. И какие моды теперь, мы, в Москве, всегда отстаём от столичных новостей.

— Ах, маман, — быстро вмешалась Маргарита, — ну почему вы так говорите? Мы и журналы столичные получаем, и ноты новые, а про моды и говорить нечего — что в них хорошего?

— Наш пострел везде поспел, — с неудовольствием отозвалась Варвара Алексеевна, — небось госпожа Ласунская была при самом дворе, ей есть что порассказать...

Ласунская улыбнулась, гордая, что и она может стать источником самых свежих новостей.

— Да я при дворе была лишь у великого князя Константина, — раздумчиво начала она, — везде слухи, что женят его, уж вызвали из Германии сразу трёх невест.

— Какой он из себя, великий князь? — живо заинтересовалась Нарышкина. — Про сватовство-то мы знаем, а какой он — не видывали...

— Прелесть что за мальчик, — восторженно заговорила Ласунская, — такой вежливый, учтивый, приветливый, а уж щедрый — выше меры.

Она снова потрогала деньги и всё более и более начала рассыпаться в похвалах великому князю.

— А невеста его тоже красива? — вдруг спросила Маргарита. — Уж, верно, выбрали самую красивую из всех немецких принцесс...

— Не видала я их, к сожалению, но слухов по столице много. Говорят, действительно редкой красоты все три принцессы.

Что ей было до принцесс там, в Петербурге, когда на уме у неё было только одно — пристроить Поля. Но мечты её рухнули, и она тяжело вздохнула, но тут же подобралась: нельзя показать и виду, что бедна и никчёмна. Она с восторгом принялась описывать столичные достопримечательности, хотя лишь слышала о них, а сама не видела.

— А что теперь носят? — спросила Нарышкина.

— Вам бы, маман, только о том, что носят, — перебила Маргарита мать, — а какие новые стихи, романсы, какие новые рассказы появились?

— А у тебя одно на уме — стихи, да романсы, да новые романы французские, а нам, старшим, важно, какие платья шить...

— Да разве мы шьём, мы же всё из Парижа получаем, — запротестовала Маргарита. — А в Париже теперь в моде платья с поясом под грудь. И очень даже некрасиво, — протянула она, — прямо уродкой выглядишь в таком платье...

— А это уж у кого какая фигура, — съязвила мать.

Ласунская ответила так, чтобы угодить и матери, и дочери:

— Всё-таки греческая мода была получше, да и то сказать — эти ленты под самой грудью не очень-то красиво. Но как светлейший Потёмкин умер, так и прекратились всякие разговоры о греческом, хоть и не в такой чести всё французское: больно уж эти якобинцы раздражают матушку-императрицу...

Нарышкина искоса взглянула на Ласунскую и не стала поддерживать разговор. В её замечании она увидела нескромный намёк на изменившуюся политику Екатерины и хоть с мужем и самыми близкими друзьями и осуждали немку-царицу, но с посторонними боялась затевать такие разговоры: слишком уж много было угодливых людей и в старой столице, что доносили Екатерине каждое неосторожное слово. Она отвернулась к морозному оконцу и заметила:

— Должно быть, подъезжаем...

За крохотным окошечком и впрямь замелькали неказистые деревенские домишки; высокой стеной отгородился от дороги громадный господский дом, потом показались огороды, забранные кривоватыми плетнями.

Зачернела спокойная вода речушки, всё ещё не замерзшей и лишь по берегам покрытой тонкими полосами синеватого льда.

Пошли наскоро мазанные избёнки пригорода старой столицы, мелькнули в окошке и исчезли из глаз красные стены Кремля, и карета остановилась у резных дубовых ворот господского дома Нарышкиных — тяжёлого, длинного, приземистого, строенного ещё в старомосковском стиле дворца с высоким резным деревянным крыльцом под тесовой крышей и аллеями, ведущими с двух сторон к парадному подъезду.