Оскар Уайльд - Александр Ливергант Страница 8

Оставались древние коньком Оскара и в Тринити-колледже. Он переводит Аристофана, читает «Диалоги» Платона, смакует «Сатирикон» Петрония. И главным образом благодаря двум наставникам, профессорам Джону Пентленду Мэхаффи и Роберту Белвертону Тирреллу — тоже в каком-то смысле антиподам.

Мэхаффи подвизался в Тринити-колледже профессором древней истории, он хорошо знал родителей Уилли и Оскара, не раз бывал у них дома на Меррион-сквер и не только стал научным руководителем младшего Уайльда, но и, по существу, его опекуном. И Оскар тоже от души привязался к своему талантливому, вдумчивому «тьютору», научившему его «любить все греческое»; не раз называл его «мой первый и лучший учитель». Хотя политические взгляды юного эллиниста и его наставника совершенно не совпадали: Мэхаффи был убежденным юнионистом, Уайльд — вслед за родителями — националистом, Мэхаффи — снобом и консерватором, Уайльд — либералом, — к профессору трудно было не привязаться. Человек он был на редкость обаятельный, колоритный и разносторонне одаренный: помимо обожаемой Древней Греции, увлекался крикетом и музыкой, теннисом и путешествиями, был ценителем и собирателем серебра, любителем красного вина и хороших сигар. К тому же Мэхаффи слыл отменным собеседником и даже — правда, много позже — написал книгу «Принципы искусства беседы». Серьезный ученый, он острил напропалую, не жалея ни собеседника, ни себя самого, выдумывал пресмешные, абсурдные истории. «В жизни меня высекли всего один раз — за то, что я сказал правду», — любил повторять он. Впоследствии его любимый ученик, уже тогда ничуть не уступавший ему в искусстве беседы, развил эту тему. «Если говоришь правду, — заметил однажды Уайльд, — можешь не сомневаться — рано или поздно будешь изобличен». Подражая своему кумиру, юный Оскар даже отрастил в Тринити бакенбарды; Мэхаффи же, со своей стороны, оказал ученику неслыханную честь: доверил править «Общественную жизнь Греции» — монографию, над которой в то время работал.

Тоже античник, Роберт Белвертон Тиррелл преподавал не греческий, а латынь, со студентами этот суховатый, совсем еще молодой человек (профессору-латинисту, когда Оскар учился в Тринити-колледже, шел двадцать второй год) держался, в отличие от Мэхаффи, на расстоянии, «соблюдал дистанцию». Как и Мэхаффи, любил шутку, но, скорее, литературную. Основал и издавал университетский журнал «Коттабос», где печатал пародии собственного сочинения, где редактором одно время подвизался Уилли Уайльд и где впервые начал печататься Оскар, про которого Тиррелл не без некоторой снисходительности, хотя и с явной симпатией, говорил: «Забавен и мил».

Добавим к этому — великодушен и щедр. Те, кто учился в Тринити вместе с Уайльдом, свидетельствуют: он со всеми ладил, ни разу никого не подвел, ни на кого не донес, готов был поделиться последним шиллингом. И — чего от этого «тюфяка», большого, нескладного, погруженного в себя увальня, уж никак нельзя было ожидать — умел за себя постоять. Когда кто-то из студентов однажды высмеял его стихотворение, недавно перед тем написанное и прочитанное вслух на занятиях, Уайльд — вспоминают очевидцы — преобразился: «тюфяк» побледнел от ярости и, бросившись на обидчика, крепко его поколотил, чем завоевал уважение не только своих наставников Мэхаффи и Тиррелла, но и студентов.

Все пишущие сегодня об Уайльде невольно делят его окружение на тех, кто поддержал его во время и после судебных процессов, и тех, кто, напротив, от него отвернулся. Первых, понятно, было много меньше, чем вторых. Так вот, Тиррелл выступил в защиту Уайльда и даже подписал петицию о досрочном освобождении его из тюрьмы. Что же до «первого и лучшего учителя», то этот обаятельный великан в 1895 году обронил: «Уайльд? Он — единственное пятно на моей научной карьере». Уайльд, таким образом, ухитрился запятнать и безупречную историю Королевской Порторы, и ничуть не менее безупречную карьеру профессора Тринити-колледжа.

Пока же Уайльда обвинить не в чем, он безукоризнен. Как и в Порторе, учится превосходно. Как и в Порторе, почти все призы, премии, медали и стипендии достаются ему. За что только ему не ставят высшие баллы, за что только не награждают: и за переводы греческих трагиков, и за сочинение о греческих прозаиках, и за эссе о латинских комедиографах. У Мэхаффи и Тиррелла были все основания им гордиться.

В Тринити Уайльд вступает сразу в два студенческих общества — историческое и философское, где горячо обсуждаются вопросы морали и эстетики. Уайльд уже тогда, по всей видимости, отдавал предпочтение эстетике. Во всяком случае, в философском обществе студенты и преподаватели колледжа увлеченно обсуждают его доклады о прерафаэлитах и Алджерноне Чарлзе Суинберне. Со «Стихотворениями и балладами» Суинберна, с его «Долорес», «Фаустиной» и «Прозерпиной», равно как и со стихами Бодлера и недавно открытого им Уитмена, Уайльд не расстается ни на минуту.

Не пропускает ни одной лекции профессора английского языка и словесности Эдварда Даудена. Наряду с «Общественной жизнью Греции», книгой Мэхаффи, к которой, как уже говорилось, Уайльд и сам приложил руку, штудирует «Греческих поэтов» — труд искусствоведа и литературоведа, специалиста по греческой этике Джона Аддингтона Саймондса. Начинает и сам пописывать для «Дублинского университетского журнала», того самого, на страницах которого встретились лет двадцать назад его родители. В дублинском Тринити и потом в Оксфорде он попадает в неплохую компанию: среди его университетских знакомых будущие премьеры Великобритании Артур Джеймс Бальфур и Герберт Генри Асквит, будущий вице-король Индии и министр иностранных дел Джордж Натаниел Керзон, с которым Уайльд много лет регулярно переписывался, будущие известные писатели Джордж Мередит и Морис Бэринг. Ближайшим же его другом в Тринити был Эдвард Карсон; после колледжа их пути надолго разошлись, и в следующий раз Уайльд встретится с ним только на своем первом процессе; Карсон в качестве адвоката маркиза Куинсберри будет задавать свидетелю Уайльду каверзные вопросы, свидетель Уайльд — исхитряться на них отвечать. В начале же 1870-х Оскар и Эдвард бродили, обнявшись, по зеленым лужайкам колледжа, души друг в дружке не чаяли, а четверть века спустя Карсон, словно оправдываясь, писал, что ему уже тогда, в Тринити, «претила ветреность Уайльда». Вот уж чего не было у Уайльда в Колледже Святой Троицы, так это ветрености. Если, конечно, не считать ветреностью его заявление, будто бы он вместе с матерью учредил Общество по упразднению добродетели. Викторианскую добродетель он упразднит позже.

Ветрености не было, но возникло желание (для двадцатилетнего молодого человека вполне естественное) вести существование более независимое. Студент Тринити Уайльд в эти годы переезжает из родительского гнезда в довольно затрапезный район Дублина Ботани-Бей, где снимает квартиру и начинает — кто бы мог предположить? — писать пейзажи и натюрморты — склонность, которая раньше за ним не водилась. Посреди комнаты в захламленной студенческой квартирке Уайльда стоит теперь мольберт, и посетители застают юного эстета в пестрой блузе с кистью и палитрой в руке — чем не Бэзил Холлуорд, пишущий портрет Дориана Грея?

В том, что Оскар броско одевается, не живет дома и пишет картины, родители не видели ничего дурного. Но вот его новые связи: католические священники, отцы-иезуиты, увлечение лекциями принявшего католичество кардинала Ньюмена в недавно созданном им Дублинском католическом университете — все это сэру Уильяму, по понятным причинам, понравиться никак не могло. Впрочем, почему новые? Ведь еще в 1862 году уже упоминавшийся католический священник Придо Фокс, вняв просьбам Сперанцы и не обращая особого внимания на недовольство сэра Уильяма, приохотил десятилетнего Уилли и восьмилетнего Оскара к католической вере — так, по крайней мере, считают некоторые биографы. Как бы то ни было, сэр Уильям порадовался за младшего сына, да и за себя тоже, когда в июне 1874 года Уайльд успешно (кто бы сомневался!) сдал выпускные экзамены по классическим дисциплинам и получил стипендию в оксфордский Колледж Святой Марии Магдалины — Магдален-колледж — куда осенью из Дублина и переехал.