Тайна гибели Сергея Есенина. «Черный человек» из ОГПУ - Зинаида Агеева Страница 8

— История одна случилась, — криво усмехнулась старуха и рассказала: — Как немец драпать приготовился, так стал на Красной Горке избы сплошняком жечь. Пришел черед моей гореть. Я хватанула лопату и в сердцах на фашиста сзади наскочила. Только замахнулась, а меня кто-то со спины обхватил — и наземь. Гляжу, а это племянница, белая от ужаса, так вцепилась — не оторвать. Трясется и шипит на ухо: «Дура ты, Дуська. Перестреляют и тебя, и ребяток твоих. Терпи измывательства и не рыпайся». — Старуха помолчала, вспоминая, наверное, то далекое горькое время. — Ну а как дед мой возвернулся, то спервоначалу землянку вырыли. До осени прожили. А потом к нему в Рязанскую область переехали, в Константиново. Избу свекра подлатали — до сих пор там и живем…

После передышки вновь принялись за работу. Поставили еще две копешки, подобрали клочья сена и на этом закончили дело.

— Как сено на двор свезете? — спросил я у Храмова.

— Директор совхоза машину прислать обещал.

На прощание старики поблагодарили меня за помощь и пригласили заходить в гости, если окажусь поблизости.

— Храмовы, запомни, сынок, — наставлял меня Василий Федорович. — Спросишь — всяк тебе избу нашу укажет.

— Спасибо, — только и сказал я и зашагал прочь.

Там, где тропинка сворачивала за кусты, я обернулся. Старики походили издалека на темные столбики, будто застыли на месте…

* * *

Стояла пасмурная погода. Как и тогда, облезлой верхушкой маячила заваленная мусором церковь и пуста была площадь. На церковь, на поворот Оки засматривался я из окошка в домике с мезонином в короткую июльскую непогоду.

Кто прожил в Константинове десятки лет, а то и всю жизнь, тому непонятно: что ищут в Константинове путешествующие?

Все здесь идет своим чередом. Кто-то доит коров, кто-то гонит повозку, запряженную лошадкой, или бежит в лес за грибами-ягодами, а ты с праздным восторгом наблюдаешь со стороны, воскрешаешь картины давно ушедшего, а какому-нибудь деду Пахому придумываешь необыкновенную, полную приключений жизнь.

Здесь я смело воображал старину, покосы, колядки, песни и почему-то — невероятно красивую деревенскую девушку…

…Я остановился в доме с мезонином. Утром просыпался и ждал, когда же наступит это необыкновенное время дежавю. В загадочные сумерки подступали самые тайные мысли, а на рассвете одиночество и растерянность пропадали сами собой, и все кругом становилось милым и близким сердцу.

«Что я, кто я? Что мне предназначено, по какой дороге пойду я, кто будет любить меня, кто ненавидеть? Почему никто не приходит ко мне, не слышит меня, почему яркий солнечный день мне терзает душу во тьме, когда я не живу, а лечу по-над облаками? — думал я. — И зачем же, в конце концов, мне эта деревенька, что пригнала меня сюда под безжалостный солнцепек, чем это закончится и откуда такой, непонятный мне, магнетизм чего-то тайного, сокровенного?»

Становилось жалко себя, напрасными вдруг казались надежды. Мечты опережали меня, одни они и обволакивали душу, только они и вспоминались в этот раз по пути в Константиново.

Не так жил, мало видел, ничего не успел. Жизнь, в общем, прошла мимо…

Вот вижу себя со стороны, в тридевятом царстве, гляжу на константиновскую горку с дальней дали: на горке стоит молодой человек в затертом пиджачке и дешевых ботинках — и этот парень то понятен мне, то нет. Это я сам, за десять лет себя подзабывший и что-то потерявший — тайное, сокровенное…

Странно было теперь представлять, что через пятьдесят — сто лет остановится кто-нибудь после тебя на косогоре над Окой и воскресит своим воображением наши древние дни.

По молодости я, как и другие, собирался жить вечно и думал, что никогда не кончатся для меня рассветы, я буду странствовать бесконечно по земле, без конца приезжать в это село. Оттого, наверное, не случилось свиданий за околицей с мифической девушкой (она лишь поздоровалась и тут же позабыла меня). Не гуляли мы, как водится, в счастливом флере любви по траве и близ воды не стояли.

Оттого не мог я найти слов, когда старики меня спрашивали: «А почему тебя это интересует?». В домах чистили картошку, купали детей, берегли свои семейные предания, продолжали свой род, и только у резных наличников есенинского дома никто не поджидал своих детей. Была жизнь! Была, да отшумела. Так и про нас скажут общими словами. Разве только дальний родственник или престарелый друг постоит под моим окном когда-нибудь. Скажет: «Жил такой-сякой — и весь вышел». Так было всегда, и всегда так будет.

Вот и теперь летит над лугами, над тысячеверстной зеленой русской равниной чистое небесное диво России. Да-да, тот самый мальчик из сказки, Сергей Есенин.

Так было.

Там, в конце села, измученный полуночным воображением, я думал, что и он тут стоял, и потому иначе дымился для меня лес, и хохот девчат напоминал мне вечерние разговоры и любовь у стогов, в поле, с суеверными приметами старины, когда с неба упадет звезда или из темной заводи Оки вынырнет русалка…

Известно ли тебе, дорогой читатель, то возвышенное состояние, которое испытываешь у святого места, когда кажется, что, куда бы ты ни повернулся, сейчас тебя встретит этот великий человек, Мастер, выслушает тебя и поймет? Я надеялся на все эти фантазии, когда трясся в автобусе от железнодорожной станции Дивово, когда, возвращаясь в Москву, лежал головой к окну в вагоне пассажирского поезда. Там за сто лет без меня, наверное, многое изменилось с тех пор, как Есенин последний раз посетил свое Константиново 6 июля 1925 года.

Теперь в Константинове — раздолье для туристов и поклонников Есенина: музей, роскошный памятник великому русскому поэту. Пассажирские пароходы подходят к причалу. Когда Сергею Есенину исполнилось сто двадцать лет, тут такой праздник был! Люди съехалось сюда со всего мира, со всей России.

* * *

«Я холодею от воспоминаний, — жаловался Есенину в письме Клюев, — о тех унижениях и покровительственных ласках, которые я вынес от собачьей публики. У меня накопилось около двухсот газетных и журнальных вырезок о моем творчестве, которые в свое время послужат документами, вещественным доказательством того барско-интеллигентского, напыщенного и презрительного взгляда на чистое слово и еще того, что салтычихин и аракчеевский дух до сих пор не вывелся даже среди лучших из так называемого русского общества».

Может, правильно то, что Есенин не верил Клюеву, стряхнул с себя его сектантскую любовь. И по-английски покинул его.

Исходив вдоль и поперек есенинские места, так и хочется воскликнуть:

— Милый Сереженька! Юность каждого русского многим обязана тебе. Твои стихи заставляют трепетать сердце, которое так и рвется из груди. Очень жаль, что так рано оборвалась твоя жизнь — певца настоящей Руси!

Самые поэтические образы русского народного творчества напоминают нам Есенина — вечного и прекрасного…

Как мало мы, русские, ценим своих певцов при жизни и как легко, в сущности, припадаем к их ногам через 50–100 лет после смерти.