Генерал Краснов. Как стать генералом - Станислав Зверев Страница 8

«Дорогой друг, Владимир Иванович.

Теперь или никогда!

Теперь или никогда можешь ты посетить чудный тропический мир, чтобы отдохнуть на лоне природы и, набравшись новых сил и впечатлений, вернуться освеженным в наше несчастное Отечество, чтобы посвятить себя работе на его благо. После ты — профессор, ты — общественный деятель.

Право, не откладывай в долгий ящик своих тропиков. Поверь, не полна жизнь того человека, который не видел этого чудного мира. Вместе с тобой издали бы мы книгу под заглавием: «Путешествие двух русских натуралистов по Большим и Малым Зондским островам», где изложили бы наши мысли, наблюдения и впечатления.

Европа от тебя никуда не уйдет. Всегда, взяв отпуск, ты можешь туда съездить. Тропики же могут улыбнуться навеки. Лови же их, пока не поздно. Помни, пора нам вступить на службу на благо России. Хотя на днях ты был готов от нее отречься, но я этому не верил и не верю. Я знаю, что ты ее любишь, хотя, быть может, не так понимаешь ее благо, как я.

Наш долг посвятить себя ей… Твой друг А. Краснов».

Уговорить Вернадского не удалось, в тропики Андрей Краснов отправится в 1892 г. и самостоятельно. Но для нашей картины эпохи крайне интересны убеждения Красновым Вернадского, что надо посвятить себя России, и слова об отречении от нее. Чтобы понять — заглянем в будущее. В нем Владимир Иванович, в юности прозванный упрямым хохлом, — профессор, отец историка, член партии к.-д. и ее ЦК, по данным Нины Берберовой масон; состоит при Временном правительстве, в Гражданскую войну член украинского правительства, потом советский академик.

Конституционализм и принадлежность к масонству — самые прямые указания на враждебность к Монархии. Принимать Российскую Империю за благо Вернадский не мог уже во время переписки с А. Н. Красновым, отчего он попадет в ряды в к.-д. через 15 лет. Патриотизм в Андрее Краснове кипел сильнее, но в революционности он старался не отставать от Вернадского. В другом письме, Андрей: «Я уважаю русских социалистов — уважаю за то, что это люди, которые не сочувствуют творящимся в России мерзостям, которые желают блага народу и Руси, словом, которые побуждаются хорошим благородным стремлением к правде и истине. Я понимаю нашу молодежь и сочувствую ей… как бы она ни увлекалась, какие бы нелепые формы ни принимало это движение, я не позволю себе бросить в него грязью, никогда не стану врагом тех, которые увлеклись<…>» И это он пишет спустя несколько лет после убийства Императора Александра II! Надо пояснить, действительно в то время революционерами становились, подобно Льву Тихомирову, из стремления к правде и истине, веря в западные республиканские догматы, что Монархия — воплощение зла и отсталости. Только потом оказывалось, что это «истина» лжи, убийств и разрушений. В советской биографии Вернадского из серии ЖЗЛ, еще 1963 г. написания, приводится множество сцен, связанных с Андреем Красновым, одна из них касается их общего знакомого, прославившегося потом недобрыми делами, Александра Ульянова:

«Однажды Вернадский и Краснов перед началом литературного вечера в обществе, посвященного Л. Н. Толстому, заспорили о письме Толстого Александру III. Толстой предлагал царю помиловать убийц его отца, Александра II. Вернадский считал, что Толстой с его огромным влиянием должен был отозваться на суд и смертный приговор, и называл его обращение к молодому царю справедливым и смелым поступком. В заключение он процитировал Достоевского:

— Убивать за убийство несоразмерно большее наказание, чем само преступление!

Краснов считал всякое обращение к царю недостойным революционера.

— Да ведь не революционеры просят, а Толстой! — напомнил Вернадский.

— Он должен бы спросить тех, за кого просит!

К спорщикам долго прислушивался только что начавший появляться на собраниях Ульянов. Он подошел к друзьям и сказал серьезно и строго:

— Позвольте, товарищи! Представьте себе, что двое стоят на поединке друг против друга. В то время как один уже выстрелил в своего противника, другой, сам или его секундант, обращается с просьбой не пользоваться в свою очередь оружием… Может кто-нибудь на это пойти?» [18].

Александр Ульянов был секретарем студенческого Научно-литературного общества. Моральный облик революционно настроенных ученых становится ясен, вместе с обликом либеральной интеллигенции. Удивительно, как они умудрились вплести Достоевского в оправдание цареубийц. О письме Толстого к Императору Александру III Петр Краснов скажет свое слово монархиста не скоро, в 1937-м, но нет нужды сомневаться, что и в начале 1880-х он был настроен иначе, нежели старший брат. Примечательно, что в статье 1916 г., посвященной памяти А. Н. Краснова, Владимир Вернадский записывает следующее: «А. Н. Краснов никогда не подчинялся никаким политическим или общественным рамкам» [14]. По личным письмам и другим свидетельствам можно установить, что в молодости еще как подчинялся, и «никогда» относится скорее к зрелому возрасту, когда революционность была оставлена.

Добавлю, что в письмах Андрей также спорил с Вернадским о задачах географии и самой сути ее как науки — обобщения выводов частных наук, — философии естествознания; писал Вернадскому о назначении человека, замешанном на гедонизме, вечном спутнике революционных настроений:

«Все мы смертны. Человек живет средним числом 60–70 лет. Обессмертить себя он может лишь великими делами. Дела эти могут делать единицы из миллионов. Остальные умирают бесследно. К чему они живут? Ответ один! Они живут, чтобы наслаждаться жизнью, как и все живущие. Но отличие человека от животного в том, что кроме физических наслаждений он может иметь нравственные (любовь к ближнему) и умственные. Только тот, кто пользуется всеми тремя, живет действительно. Чем больше людей будет в состоянии так жить, тем более счастья на земле. Задача профессора — дать возможно большему числу людей возможность жить таким образом» [4].

Кратко то же самое звучит: человек рожден для счастья, как птица для полета, — так сказал один несчастный революционер. Один известный пример, во что оборачивались близкие друг другу гедонизм и эвдемонизм (смысл жизни в наслаждении и счастье соответственно). — Народовольцам, чтобы пережить сильнейшую радость, требовалось убить Государя Императора. Вера Фигнер о своем счастье: «Я плакала, как и другие… ужасы тюрьмы и ссылки, насилия и жестокости над сотнями и тысячами наших единомышленников, кровь наших мучеников — все искупала эта минута, эта пролитая нами царская кровь; тяжкое бремя как будто снималось с наших плеч, реакция должна была кончиться, чтобы уступить место обновлению России». Никакой логикой, никаким разумом нельзя объяснить, каким образом «реакция» в России должна была исчезнуть со смертью Императора. Они будто бы представляли царя как магическое средоточие зла, бросив в вулкан которое, можно избавить мир от насилия и власти «зверя». Они жили одной этой целью, как будто Монархия должна была рассыпаться от гибели ее Властелина. И ради испытания этого счастья они рисковали своими жизнями, не жалели чужие при многочисленных покушениях, лишь бы убить Помазанника Божия.