Девушка со снайперской винтовкой. Воспоминания выпускницы Центральной женской школы снайперской подготовки. 1944-1945 - Юлия Жукова Страница 8

Мама, ничего не добившись, решила: надо ехать к родным, в Уральск. Ехали в общем вагоне. Дорога была долгая-долгая, наш путь пролегал почему-то через Москву. В пути я заболела. Мама нервничала, не зная, как примут нас в Уральске. Ведь столько было случаев, когда в подобной ситуации жены отрекались от своих мужей, а дети от родителей, когда боялись приютить родственников репрессированных. Мы ехали без предупреждения…

Приехали к старшему маминому брату дяде Мише. К счастью, и он, и его жена отнеслись к нам с сочувствием и пониманием, обогрели, обласкали, выделили комнату. Мама долго еще оставалась без работы, ее никуда не принимали. Потом кто-то помог ей, она устроилась лаборанткой в техникум. Зарплата была не ахти какая, но все-таки хоть что-то появилось.

Шло время. Мама снова куда-то писала, но все впустую. Она не посвящала меня в свои муки и треволнения, оберегая от излишних переживаний. Потом вдруг уехала в Москву, ничего не объяснив мне. Только потом, когда она вернулась из Москвы, я узнала, что ездила она «к Сталину, просить за папу». Понимала ли она, на какой риск шла? Тоже ведь могли арестовать. Думаю, понимала, но все-таки поехала! И свершилось чудо! Письмо доложили Сталину, он распорядился, чтобы дело отца было еще раз внимательно рассмотрено.

В воспоминаниях о тех годах часто можно прочитать, что многие репрессированные, члены их семей пытались достучаться до Сталина, но это было бесполезно, а иногда и опасно. Что же случилось на этот раз? Что побудило Сталина внимательно отнестись к судьбе отца? Убедительными показались доводы мамы? Или просто было хорошее настроение? Или хотелось создать прецедент? А может быть, мы обязаны этим тому, кто докладывал Сталину? Никто не знает. Но дело отца было пересмотрено. Фактов его «вражеской деятельности» никто не смог представить, а состряпанные, кем-то придуманные обвинения отец сумел убедительно опровергнуть. Ни одного обвинительного документа он не подписал, несмотря на побои и угрозы. Отца отпустили до суда, так что впоследствии судимость на нем не висела.

В начале 1940 года отец приехал в Уральск. Похудевший, небритый, в тюремном ватном костюме и серой арестантской ушанке, в стоптанных кирзовых сапогах — таким предстал он перед нами.

Его восстановили в партии, вернули награды, все документы и фотографии. Еще в Барнауле, сразу после освобождения, отец получил предложение вернуться на прежнюю работу, но он отказался и поехал к нам. Потом аналогичное предложение ему сделали в Уральске, но и тут он отказался. Работать в органах НКВД он больше не хотел. Пошел на хозяйственную работу — директором Гортопотдела, занимался снабжением города топливом. На этой должности он оставался практически до самой смерти в 1959 году. Отец был сильным человеком. Но арест надломил его: он начал пить и умер от сердечной недостаточности, пережив маму на один год и два месяца. Мне кажется, что и мама умерла так рано (в 53 года) из-за того, что слишком много тяжелых испытаний выпало на ее долю.

Отец не любил говорить о своем аресте и о репрессиях 30-х годов вообще. Вероятнее всего, что-то обсуждал с мамой, но со мной — нет, не говорил. Только однажды, вскоре после возвращения из заключения, сказал мне: «Юля, в том, что случилось со мной, не виноваты ни партия, ни Советская власть, вина за это лежит на конкретных людях». Имен этих людей не называл. И еще был случай, когда в подпитии он рассказал, как его бил молодой офицер, ранее находившийся в его подчинении. Бил табуреткой по голове. И отец заплакал… Больше на эти темы разговоров не было.

Отец, несмотря ни на что, до конца жизни оставался убежденным коммунистом и патриотом. Когда началась война, он, как я уже писала, сразу пошел в военкомат записываться добровольцем, считал себя, активного участника Октябрьской революции, красногвардейца, обязанным быть на передовой. Оставшись же в тылу, делал все, чтобы помочь семьям фронтовиков, особенно погибших.

Вот таким был мой отчим, которого я искренне любила, считала его хорошим отцом и всегда звала папой.

Маму тоже восстановили в партии. С работой в итоге получилось все хорошо, ее пригласили на работу в городской комитет партии.

Мама была очень мягкой, доброй, но в серьезных делах — принципиальной. А история с папой показала, что она еще и очень мужественный, решительный человек. Рискуя не только собой, но и мной, моим будущим, она бросилась защищать мужа, ибо была убеждена в полной его невиновности. Большинство людей в такой ситуации пасовало, а она не испугалась. И победила. Жаль только, что итог их жизни оказался столь трагическим…

Многие из тех, чьи родители или другие родственники были репрессированы, рассказывают, что в течение всей последующей жизни они жили под гнетом страха, чувствовали какую-то ущербность… У меня этого не было никогда — ни в то время, когда отец находился под следствием, ни потом. Думаю, определяется это тем, что отца довольно быстро выпустили, он был полностью оправдан. Кроме того, родители всегда и везде вели себя с достоинством, не давая никому повода и возможности в чем-то их обвинять.

И отца, и маму хорошо знали в городе, они пользовались уважением всех, кто с ними работал, да и многих из тех, кто по тому или иному поводу хотя бы раз обращался к ним. Оба они были настоящими коммунистами — убежденными, бескорыстными, честными.

Отец и мама родились и выросли в простых семьях.

Мама — Синодальцева Александра Ивановна (позднее Жукова) родилась 7 июля 1904 года в Уральске. В семье было много детей, одиннадцать человек. Кто-то умер в раннем детстве, дядя Володя погиб в Первую мировую войну. Я знала трех маминых сестер и трех братьев. Семья не имела материального достатка и не смогла обеспечить детям хорошего образования. Только старший брат, дядя Миша, страдавший тяжелым заболеванием сердца, получил высшее образование и стал учителем, остальные работали, чтобы поддержать и его, и семью. У детей маминых сестер и братьев подобных проблем не возникало. Родившиеся и выросшие в советское время, все они получили высшее образование. Мама начала работать с 16 лет — сначала курьером в ВЧК, затем приобрела специальность шифровальщика и продолжала работать в органах до 1939 года, когда арестовали ее второго мужа, моего отчима. Последние восемь — десять лет работала в Уральском горкоме партии инструктором, помощником первого секретаря. Сотрудники горкома очень любили и глубоко уважали ее. Когда она умерла (в 1957 году), мне сказали: «Мы как будто осиротели». Я же вообще была в таком отчаянии, что думала — не переживу этой потери. Для меня в маме воплощалось все самое лучшее, самое дорогое… Я долго не могла опомниться от этого горя.

Родного отца, Алексеева Валерьяна Владимировича, я не помню, он оставил семью, когда я была совсем еще маленькой. Причины развода не знаю, я никогда не расспрашивала маму, она тоже не заводила разговоров на эту тему. Умер он рано, в возрасте 30–31 года, от сердечной недостаточности на своем рабочем месте. Он тоже работал в органах внутренних дел, но в другом городе.

Второй раз мама вышла замуж, когда мне было уже 8 лет. Отчим мой, Жуков Константин Сергеевич, родился 4 апреля 1900 года в Москве, в семье рабочего. Жили они в бараке — он, его старшая сестра и отец с матерью. Окончив четырехклассную школу, в возрасте 12 лет он тоже пошел работать на завод. Продолжить образование ему не удалось, хотя он был, безусловно, одаренным человеком. Все, чего папа достиг в жизни, — это результат огромного напряжения сил и постоянного, настойчивого самообразования. Папе не исполнилось еще и 17 лет, когда он стал членом РСДРП. Участник октябрьских боев в Москве. Когда в 1919 году организовалась ВЧК, его направили туда работать. В 1924 году ему, еще очень молодому чекисту, одному из первых была вручена награда — Знак почетного чекиста (№ 106), грамота к которому подписана лично Дзержинским. В том же году его наградили орденом Боевого Красного Знамени. В последующие годы отец дважды награждался именным оружием. Само оружие изъяли во время ареста и не вернули. Остались мне на память серебряные пластинки, которые при награждении прикреплялись на оружии как подтверждение того, что человек награжден за определенные заслуги. В органах внутренних дел отец проработал двадцать лет, вплоть до ареста в 1939 году.