Главная тайна горлана-главаря. Ушедший сам - Эдуард Филатьев Страница 8

Затем Владимир Владимирович вновь обрушился на Бориса Пильняка, опубликовавшего за рубежом повесть «Красное дерево» (советские критики встретили её в штыки). Досталось и конструктивистам. Особенно поэту и писателю Борису Николаевичу Агапову, который был одним из тех, кто создавал ЛЦК (Литературный центр конструктивистов):

«Маяковский. – Я не хотел касаться вопроса взаимоотношений с группой конструктивистов, если бы здесь не было выступления товарища Агапова. Оно изумило меня по своей беспомощности. Он совершенно серьёзно говорит, что у них нет понятия о классовой ненависти и борьбе.

Агапов. – Я говорил о прошлом.

Маяковский. – Это самое главное, что было в прошлом.

Агапов. – А у вас что?

Маяковский. – Я могу очиститься перед любой организацией, я очистился в Реф.

Агапов. – А у нас не смогли бы.

Маяковский. – Ваше счастье, что я не буду держать экзамен».

Вечером того же дня состоялась вторая читка «Бани» на заседании Художественно-политического совета театра Всеволода Мейерхольда. Пришли послушать пьесу также театральные актёры и некоторые писатели: Валентин Катаев, Юрий Олеша, Михаил Зощенко, Семён Кирсанов.

Перед тем как начать читать, Маяковский предупредил собравшихся, что «Баня» оказалась «длиннее» предыдущей пьесы («Клопа»):

«Там было 60 страниц, здесь – 90. Текстом дополнено то, что там занимала музыка: это сделано мною с устремления удешевить спектакль и из ненависти к музыке».

И поэт начал читать.

Валентин Катаев (в «Траве забвения») вспоминал:

«Сняв по своему обыкновению пиджак и повесив его на спинку стула, Маяковский развернул свою рукопись – как Мейерхольд любил говорить: манускрипт, – хлопнул по ней ладонью и, не теряя золотого времени на предисловие, торжествующе прорычал:

– «Баня», драма в шести действиях! – причём метнул взгляд в нашу сторону, в сторону писателей; кажется, он при этом даже задорно подмигнул».

Актриса Мария Суханова:

«Маяковский читал сидя и даже не так громко, как обычно, перекинув ногу на ногу, жест был не очень широк, только иногда – правой рукой, в левой – экземпляр пьесы».

Валентин Катаев:

«Он читал отлично, удивив всех тонким знанием украинского языка, изображая Оптимистенко, причём сам с трудом удерживался от смеха, с усилием переводя его в однобокую улыбку толстой, подковообразной морщиной, огибающей край его крупного рта с окурком толстой папиросы "Госбанк "».

Как видим, Маяковский ещё курил (если, конечно, Катаев не запамятовал – ведь книга «Трава забвения» писалась десятилетия спустя после той «читки»),

Михаил Зощенко:

«Это было триумфальное чтение.

Актёры и писатели хохотали и аплодировали поэту. Каждая фраза принималась абсолютно. Такую положительную реакцию мне редко приходилось видеть».

Мария Суханова:

«Почему мы так смеялись до слёз? Был большой дар актёрский у Маяковского! Ведь каждая роль была им подана в чтении так выразительно, все взаимоотношения вычерчены до точки, выпукло. Он говорил актёрам: „Мои пьесы нужно читать, а не играть“. Если бы актёры овладели таким чтением, каким обладал сам Маяковский! Он читал – и всё рисовалось воображению».

Валентин Катаев:

«После чтения, как водится, начались дебаты, которые, с чьей-то лёгкой руки, свелись, в общем, к тому, что, слава богу, среди нас наконец появился новый Мольер».

Эта «лёгкая рука» обнаружилась всё у того же Всеволода Мейерхольда, который сказал примерно то же самое, что говорил накануне:

«Такая лёгкость, с которой написана эта пьеса была доступна в истории прошлого театра единственному драматургу – Мольеру…

Если бы меня спросили: что эта пьеса – событие или не событие? – я бы сказал, подчёркивая: это крупнейшее событие в истории русского театра, это величайшее событие, и нужно прежде всего приветствовать поэта Маяковского, который ухитрился дать нам образец прозы, сделанной с таким же мастерством, как стихи…

В этой вещи ничего переделать нельзя, настолько органично она сделана».

И всё же обстоятельного обсуждения пьесы, которого так ждал Маяковский, не произошло, так как до её читки собравшиеся выслушали два доклада, посвящённых текущей жизни театра и обсудили их. Народ устал. Выступил только один из членов Худполитсовета – М.Е.Зельманов, которому появление в пьесе Фосфорической коммунистки показалось чересчур фантасмагоричным, неестественным. Он высказал также сомнения в необходимости третьего акта пьесы («среднего действия»), в котором Победоносиков, Мезальянсова и другие начинают обсуждать (и осуждать) происходившее на сцене.

Насчёт «явления Фосфорической коммунистки»

Маяковский ответил так:

«Надо сказать, что я сначала сделал это явление подстроенным комсомольцами. Но я думаю, что некоторую театральную условность феерического порядка нельзя переносить из театра в жизнь! Всё-таки это театр!»

Однако черновиков, в которых был бы запечатлён именно такой вариант появления Фосфорической коммунистки (переделанной позднее в Фосфорическую женщину), не сохранилось. И как бы развивались события, если бы в роли посланницы двадцать первого века выступила комсомолка века двадцатого, мы не знаем. Можно только предположить, что пьеса от такого неожиданного поворота только выиграла бы. Ведь в финале Победоносиков и другие бюрократы в коммунизм не попадают. Поэтому вариант, в котором над канцелярским чинушей стали бы потешаться комсомольцы, мог получиться неожиданней, смешнее и, пожалуй, театральнее.

Маяковский, видимо, просто не смог придумать достойного завершения этой бесшабашной, но невероятно увлекательной коллизии. А по поводу третьего акта, где витийствуют Победоносиков и ему подобные, Владимир Владимирович сказал:

«Что касается „среднего действия“, то оно для меня очень важно, чтобы показать, что театр – не отобразительная вещь, что он врывается в жизнь».

Ответ, прямо скажем, весьма туманный – из него ясно только то, что «среднее действие» для самого автора «очень важно». А чем оно «важно», не очень понятно.

Кто-то из присутствующих спросил:

– Товарищ Маяковский, почему пьеса называется «Баней»?

Поэт ответил:

«– Потому, что это единственное, что там не попадается!»

Ответ, конечно же, шутливый, но опять же весьма уклончивый. Ведь в русском языке оставалось ещё много слов, которые в этой пьесе не использовались. Почему же не они взяты в качестве названия, а именно «баня»?