Мария Кантемир. Проклятие визиря - Зинаида Чиркова Страница 8

Всё восточное побережье Апеннинского полуострова объехал на этом судне Толстой, здесь же впервые изведал и капризы морской стихии. Великий шторм и качка, в которые попал волонтёр, впервые заставили его испытать сильный страх перед морской бурей. «Нам был отовсюду превеликий смертный страх: вначале боялись, чтоб не сломало превеликим ветром арбур (мачту), потом опасно было, чтоб в темноте ночной не ударить кораблём об землю или о камень. Ещё страх великий был не опрокинуть корабля...»

А уж во втором плавании попал Толстой и в вооружённую переделку: три мальтийские галеры и фелюга, на которой он плыл, повстречались с тремя османскими судами, каждое из которых имело на своём борту по шестьдесят пушек. Лишь быстроходность фелюги и галер спасла в этот раз Толстого — вступить в бой с османами было бы чистейшим безумием, и итальянские суда оставили место боя позорным, но спасительным бегством...

И все аттестаты, выданные Толстому капитанами кораблей, на которых проходил он свою военно-морскую школу, характеризовали пожилого волонтёра как человека смелого, искусного в морской практике и переимчивого в навыках ведения морского боя.

«В познании ветров так на буссоле, яко и на карте, и в познании инструментов корабельных, дерев и парусов и верёвок есть, по свидетельству моему, искусный и до того способный. Именованный дворянин московский купно с солдатом всегда были не боязливы, стоя и опираяся злой фортуне».

В самый конец старого, XVII, века возвратился Толстой в Москву, обогащённый знаниями, изящными манерами, европейским платьем, а всего более лестными аттестатами венецианского дожа, которые должны были показать царю-батюшке, что немолодой волонтёр не зря пустился в такой долгий и тяжкий путь ученика.

Пётр крепко обнял Петра Андреевича, усадил рядом и принялся расспрашивать о тех странах, где довелось побывать волонтёру. И угадал его назначение — не бороздить моря и океаны, не управлять парусами, а вести службу дипломатическую, благо и языки познал, и с людьми европейскими завязал связи, и многих к себе привлёк умом своим и лестным подходом. Царь-батюшка хоть и молод ещё был, но умел распознавать сущность людей, угадать, кто на каком деле ему всего нужнее...

И только тут, в Москве, понял Пётр Андреевич Толстой, что не напрасно отпросился он у царя за границу, только тут рассказали ему, каким ужасным был конец Стрелецкого бунта. Конечно, и стрельцы, взбунтовавшись, не отличались милосердием. Ивана Кирилловича Нарышкина, дядю Петра, пытали страшными пытками, нагого выволокли его из застенка на Красную площадь и «поставя его меж мёртвых посеченных телес стояща, обступя вокруг со всех сторон, вкупе его копьями забодаша и оными подняли кверху и, опустя, руки, ноги, голову отсекли». Пётр Андреевич не был свидетелем этого насилия, но, как рассказали ему родственники, стрельцы, взятые после бунта, претерпели жестокие пытки, какие и были лишь возможны в ту пору. «У пущих воров и разбойников (так именовались тогда стрельцы, восставшие против власти) ломаны руки и ноги колёсами, и те колеса воткнуты были на Красную площадь, и те стрельцы за их воровство ломаны живые, положены на те колеса, и живы были на тех колёсах не много ни сутки, и на тех колёсах стонали и охали, и по указу один из них застрелен из фузеи ^[7]...»

Несомненно, та же участь ждала бы и Толстого, если бы не скрылся он в глухой угол Российской империи — воеводой в Великий Устюг, где тихонько следил за всеми событиями и где повстречался лицом к лицу с главным палачом стрельцов — самим Петром. Обошлось, как увидел Пётр Андреевич, но всегда помнил он за собой вину, оттого и кланялся ниже, оттого и чувствовал всечасно у самого горла топор царя, которым тот отсекал, потехи ради, головы провинившимся...

Царь решил послать Петра Андреевича на самую трудную службу — дипломата, какая только и была в то время у России. Не было до сих пор в Османской империи постоянного представителя, постоянного посла из России. Если и направлялись туда, в далёкий Стамбул, посольства, то, выполнив одно своё поручение, они возвращались обратно, и в дипломатической службе этих стран наступал перерыв. А теперь положение России на международной сцене было провальным, если не катастрофическим — она держалась против великолепной армии Карла XII лишь собой да двумя незавидными союзниками — саксонским курфюрстом Августом II и ещё Данией, связанной с Россией договором. Но в ноябре 1700 года Пётр потерпел страшное поражение под Нарвой, в сущности, бежал от армии Карла, и Дания вынуждена была выйти из войны. Она заключила мир со Швецией, а у Петра остался только один союзник — Август, да и тот мог помочь России лишь немногим числом своих солдат. А тут ещё зашевелилась Турецкая империя: если она нападёт на южные рубежи страны, раздерут Россию эти два отлично вооружённых волка — с севера Карл, с юга турецкий султан, у которого всегда был наготове сторожевой пёс — крымский хан, первым бросавшийся в набеги на южные границы России, где можно было попользоваться богатой добычей.

Петру ничего не оставалось делать, как укрепляться против Карла, а в столицу Османской империи послать такого человека, который смог бы предотвратить войну на южных границах.

Вот таким послом и выбрал он Петра Андреевича Толстого.

Ни жив ни мёртв ехал Толстой в Стамбул — знал, каково житьё посла у магометан, которые и не считают неверных за людей, а уж жестоким обращением с иностранцами и вовсе прославились издревле...

Что ж такое Стамбул, куда он ехал, что ж такое эта самая Османская империя, с которой у России никогда не было прочного и долгого мира — либо воевали, либо готовились к бою?

Но самым сложным орешком было Крымское ханство. Татары, оставшиеся после разгрома Золотой Орды в Крыму, были вассалами турецкого султана, и султан успешно использовал их в борьбе против всех соседей. И платила Россия поминки ^[8] крымскому хану — отвозила крымчакам мягкую рухлядь — сибирскую пушнину, чтобы не нападали они на южные границы государства. Но крымчаки, хоть и получали эту дань, то и дело набегали на соседние сёла и города, уводили русских людей в полон, захватывали добычу, и не унять их было ни силой, потому что направлял их турецкий султан, ни любыми поминками. Ясырь — добыча — была важнее для крымчаков: они уводили скот, продавали на невольничьих рынках пленных русских людей, разоряли юг страны. Строились там укрепления, содержалась гарнизоны, властвовала поместная конница, да своеволие и удаль крымских татар не покорялись ни силе, ни договорам.

Очень уж ловко управлял этой дикой ордой турецкий султан. Правда, крымчаки не больно-то слушались своего покровителя — иногда против его воли снаряжались в набеги, опустошали сёла и города, сжигали всё, что только могло гореть, и хоть и усмирял их султан, а ущерб они наносили такой, что стонали русские люди и бежали от крымчаков на север, от своих плодоносных и плодородных земель.

Пётр втолковывал Толстому, что султану надо держать крымцев в узде, чтобы не отвлекали они русские силы от главного — от шведской войны.