Ким Филби. Неизвестная история супершпиона КГБ. Откровения близкого друга и коллеги по МИ-6 - Тим Милн Страница 8

Наши две недели в Германии — своего рода «слабительное» перед поездкой на Балканы, — должно быть, произвели глубокое впечатление как на Кима, так и на меня. Нацисты еще не пришли к власти, в стране еще не было концентрационных лагерей, и Германия все еще оставалась свободной страной; но мы чувствовали, что сейчас перед нами потихоньку открывается ее мрачное будущее…

Мы сели на вечерний поезд, следующий через перевал Бреннер, провели два или три часа в Вероне, а днем прибыли в Венецию. Мы путешествовали, отнюдь не следуя рекомендациям из путеводителя, поэтому хорошенько осмотреть Венецию просто не хватило времени: наше судно отплывало в Дубровник в 6.30 утра. Мы попросили владелицу albergo разбудить нас в пять. Она забыла об этом, однако в пять с небольшим под окном вдруг заиграл духовой оркестр, который, собственно, нас и разбудил. С тех пор Италия никогда не вызывала у меня мрачных ощущений.

Итак, в солнечный августовский день 1932 года два здоровых студента-выпускника очутились посреди Адриатики. Кроме рюкзаков, никакого другого багажа у нас не было. По крайней мере половину содержимого моего рюкзака составляли книги с трудами великих мыслителей древности — Платона, Аристотеля, греческих и римских историков, — а также громоздкий плащ, который я так ни разу и не надел. У меня было всего две рубашки — одна на мне и одна запасная — и ни одной лишней пары ботинок: когда подошвы на моих ботинках истирались — а такое случалось дважды, — мы вынуждены были ждать, когда их починят. Ни запасных брюк, ни лекарств. Думаю, скудная экипировка Кима была почти такой же, за исключением того, что у него еще имелся фотоаппарат. В качестве денег у каждого из нас был банковский вексель, представлявший собой, по сути, листок бумаги. С ним я мог отправиться в любой банк на Балканах, даже в Албании, и без особых проблем взять местной валюты — на два-три английских фунта. Будучи неисправимыми оптимистами, мы думали, что в течение полутора суток нашего путешествия сможем воспользоваться этой льготой и на судне. В результате мы взошли на борт, имея в кармане всего по нескольку лир. Удовольствия адриатического круиза начали постепенно отходить на второй план, когда выяснилось, что корабль — это все-таки не банк; тем вечером спать мы ложились на обыкновенных деревянных скамьях и очень и очень голодные.

В шесть утра мы уже задумчиво глазели из-за поручней на дворец Диоклетиана в Сплите. День обещал быть жарким. Нас, естественно, мучил вопрос, где бы раздобыть еды. Тут мы заметили, что за нами с любопытством наблюдают два человека, очевидно англичане. Они только что взошли на борт и, как и мы, путешествовали третьим классом. Лицо одного из них показалось мне знакомым, и спустя минуту я узнал его. Это был Морис Боура [13]3, уже довольно заметная фигура в Оксфорде. Несколькими месяцами ранее он был у меня и группы других студентов одним из проверяющих экзаменаторов. Мы, естественно, разговорились, а вскоре Боура и его компаньон, Адриан Бишоп, угостили нас самыми вкусными омлетами, которые мне когда-либо приходилось отведать. Остаток путешествия прошел очень интересно. Здесь, вне службы, Боура проявил себя в совершенно новом свете: не как мастер блестящей и злой эпиграммы, а как расслабленный отдыхом знакомый, в компании которого нам всем было хорошо. Все происходящее было веселым, или его можно было сделать таковым: мир внезапно сделался намного интереснее. У Боуры выдалась весьма примечательная юность: еще мальчиком он трижды перед Великой войной ездил в Китай по Транссибирской железной дороге. По прибытии в Дубровник он и Бишоп, который в силу ряда причин жил в Метковиче, небольшом малярийном городке, расположенном между Сплитом и Дубровником, оставили свою каюту третьего класса и поселились в довольно приличной гостинице, в то время как мы занялись поисками дешевого, но сносного жилья, и вскоре такое нашли — с двумя смежными туалетами. В течение последующих двух дней мы еще несколько раз виделись с Боурой и Бишопом, а потом они уехали на какие-то греческие острова. В общем, получилась довольно цивилизованная интерлюдия.

Из Дубровника мы на небольшом судне отправились на юг, к Котору, расположенному во главе превосходного фьорда, а потом совершили утомительный переход к Цетинье, столице бывшего королевства Черногория. В подготовительной школе Ким учился вместе с сыновьями черногорской королевской семьи, и мы посетили так называемый дворец, уже приходящий в упадок. Часть его местные называли Biljarda, потому что когда-то раньше там стояли бильярдные столы. Три или четыре дня мы провели в пеших прогулках по Черногории, потом наконец наняли какой-то древний автобус, идущий в Бар, небольшой порт неподалеку от албанской границы.

На следующее утро в шесть часов наше судно должно было отправиться в албанский Даррес. На сей раз, чтобы не проспать, мы бодрствовали по очереди. Я свои дежурные часы провел в попытках постичь хоть какие-нибудь фразы из албанского языка, листая под тусклой свечой роскошный том Арчибальда Лайелла «Двадцать пять европейских языков». Лайелл, очевидно, был юмористом. В дополнение к словарю из восьмисот слов прилагалось около трех десятков разговорных предложений — и так для каждого из этих двадцати пяти языков. Сюда входили такие фразы: «Где туалет? На четвертом этаже».

В Албании, как потом выяснилось и насколько можно было судить, не было ни четвертых этажей, ни туалетов. Албанский язык был явно языком примитивным, который широко заимствовал из других слова и фразы, обозначающие любые изобретения или понятия, возникшие позднее каменного века. Но вообще было что-то завораживающее в языке, которому требовалось семнадцать слов, чтобы передать фразу: «Есть ли у вас дешевый одноместный номер?»

В Албании англичане бывали нечасто — перед войной из-за фактического отсутствия сферы услуг и достопримечательностей, а потом — и по политическим соображениям (по крайней мере, до 1991 г.). Мне же в Албании так понравилось, что в 1938 году я отправился туда снова — уже не с Кимом, а с моей женой. Я познакомился с несколькими албанцами, с которыми мы переписывались до тех пор, пока в 1939 году в эту страну не вторгся Муссолини. Прибыв в Даррес вечером, мы с Кимом начали свою албанскую «интерлюдию» довольно нетипичным способом: мы добились встречи с британским консулом — фактически подняв беднягу с постели — и пожаловались, что лодочник запросил с нас чрезмерную цену за провоз. Бедный консул, в халате и шлепанцах и страдающий от малярии, ничего не смог для нас сделать. Позже мы разговорились с двумя британскими инженерами, разместившимися в нашей так называемой гостинице, и с изумленным высокомерием узнали об их ультраконсервативных политических взглядах. Это были последние английские голоса, которые нам предстояло услышать в нашей балканской поездке.

Одной из симпатичных особенностей Албании 1930-х годов была атмосфера самоуничижительного неумения и отсутствие националистического чванства. Но могла быть также эффективность. В Дарресе мои ботинки, плохо отремонтированные в Черногории, стали буквально разваливаться. Нам удалось отыскать сапожника, и через час ботинки были не только отремонтированы, но и стали еще крепче, чем когда я их только-только надел. (Я очень сожалел, когда позднее моя мать отдала их бойскаутам.) Из Дарреса мы на автобусе отправились в столицу страны Тирану. Однако дальше на восток, к Эльбасану, следующей цели нашего путешествия, никакой транспорт не ходил. Нам предстояло пешком преодолеть за день целых тридцать миль, а это значит, выступать нужно было в 4.30 утра. Поскольку нам пришлось ночевать в Тиране в одной комнате с четырьмя албанцами и кровати были такие грязные, что на них даже сидеть не хотелось, поспали мы немного и были рады оттуда уехать. Наш план заключался в том, чтобы разделить день на три части: пять часов провести в дороге, ведущей к перевалу на высоте две тысячи футов, пять часов отдыха и еще пять часов на то, чтобы преодолеть оставшиеся пятнадцать миль до Эльбасана. На карте, которая, видимо, составлялась не только на основе географических исследований, но и силой воображения, мы отыскали водяной источник в верхней части перевала. Измученные жаждой, мы обшарили все скалистое пересохшее русло, но никакого источника так и не нашли. Лишь некоторое время спустя мы натолкнулись на одного из местных жителей. У меня появился шанс попробовать свои скудные познания в албанском языке, и я вытащил из рюкзака заветный разговорник. Замечательная книга, в ней нашелся албанский эквивалент слову «источник» [14]. «Ku asht prendvera?» — с нетерпением спросил я. Но местный просто тупо смотрел на нас и молчал. Впрочем, неудивительно: два иностранца, явно в первый раз забравшиеся в такую глушь, только что спросили у него: «Где весна?» В конечном счете мы смогли растолковать, что нам нужно, и вскоре нас проводили к бурлящему ледяному источнику на зеленой поляне. Эльбасана мы достигли уже почти в темноте. К тому времени, когда перекусили, силы совершенно покинули нас. Меня всю ночь атаковали комары, и наутро я насчитал на теле почти семьдесят укусов. На следующее утро, купив средство от насекомых, мы отдохнули, потом постирали одежду в реке Шкумбине и совершили прогулку по городу — такого же восточного вида, как и все в Азиатской Турции.