Корабль дураков - Грегори Норминтон Страница 8

Почти час кабаниха бежала по лесу, замирала на месте и снова бежала: вся утыкана стрелами, морда в крови. И вот бежать больше некуда – два поваленных дерева перекрывают дорогу. Человек в красном камзоле замахивается мечом. Вспышка света, словно кусочек солнца, и горячее лезвие входит в бок. Сердце кабанихи, которое билось прежде, как молот о наковальню, содрогается и замирает; пена капает с морды; глаза наполняются мутной грязью, Звериной Смертью.

Добыча убита, и охотники приступают к разделке туши. Перво-наперво отрезают голову и насаживают на копье. Потом делают длинный надрез от горла до паха, и внутренности вываливаются из брюха, их поджаривают на углях и бросают собакам. Потом тушу рубят на куски и уже в таком виде несут домой.

И вот, уже второй раз, наше дитя на краю погибели. Казалось бы, нет никакой надежды. Ее находят собаки – находят по запаху, ибо пахнет от девочки диким зверем. Гончие возбуждены погоней, их морды красны от кабаньей крови. Барон Энгерранд де Оорлогспад лениво кивает загонщикам. Те, изнурённые долгой погоней, разгребают трепещущий папоротник, и сквозь резную завесу зелени один из них видит ребенка, девочку. Та вся дрожит и от страха обкакалась.

– Боится, маленькая, – бормочут загонщики. – Эко ее трясет. Должно быть, бедняжку украли. Наверное, хотели сожрать, да мы вовремя подоспели.

– Возблагодарим же Господа, – говорит барон, – что Он направил нас этой дорогой на помощь невинной душе.

Сей торжественный миг не омрачило даже то прискорбное обстоятельство, что спасенное волею Божьей дитя не проявило горячей признательности ко своим спасителем. Когда ее попытались взять на руки, девочка принялась рычать и кусаться, она раскидала по сторонам нескольких дюжих слуг и оглушила трех собак, каковые пытались ее облизать от избытка нежности. В итоге ребенка пришлось связать, и так состоялось ее возвращение к людям под звуки «Тебя, Бога, хвалим».

О льняных косах и о женском влиянии

Позволю себе опустить подробности, как дитя отмывали в трех водах, одевали в подобающие наряды, приучали ходить на горшок и тщетно выспрашивали по округе, кто она и откуда. Достаточно будет сказать, что по прошествии трех месяцев некрещеного ребенка, которого приходилось держать на цепи, аки дикого зверя, объявили сиротой и признали созданием злобным и неисправимым. Доброхотство барона Энгерранда де Оорлогспада встало ему в дорогую цену: искалеченные слуги, нянюшки с размозженными головами и контуженные солдаты, получившие по голове дубиной.

Однажды вечером, когда он пировал со своими рыцарями, долготерпению барона пришел конец.

– Неужели никто меня не избавит от этой чумы?! – кричит он вне себя, и честолюбивые головы затевают совет. Замышляют недоброе. Их намеки про яд и безболезненное удушение подушкой вселяют тревогу в душу одной сердобольной прислужницы, и та решает спасти дитя от его опекунов. Весь вечер она пытается сообразить, что делать, и только в силу привычки – рука-то набита – не проливает вино на штаны благородных господ.

Но вот застолье подходит к концу, все сыты и пьяны и засыпают прямо за столом, среди недоеденных яств и куриных костей, и добросердечная девушка потихонечку пробирается к выходу из пиршественной залы. Собаки с раздувшимся брюхом, которые тоже славно попировали на хозяйских объедках, лижут ей пятки и тихо скулят. Служанка спускается в подземелье. Нянька спит мертвым сном. Служанка тихонечко вынимает у нее из кармана передника связку ключей и отпирает темницу. Сиротка тоже храпит, как пшеницу продавши, и даже не чувствует, как ее берут на руки, кладут в плетеную корзину и опускают в ров на льняных косах. Корзина с тихим всплеском встает на воду, ребенок внутри даже не зашевелился. Служанка подбирает под чепец свои длинные косы и наконец переводит дух. Возвращает на место ключи и спешит к себе в комнату.

Два часа корзина со спящим ребенком плывет по реке сквозь заливные луга, где кричат вальдшнепы, и наконец прибивается к берегу в тихой заводи у мельницы.

Слыхала я, дорогие мои, о лисицах, что давали себя приручить за прокорм, и о волках, что служили людям в голодные времена. Это не извращение звериной природы: это закон выживания. Так и наша маленькая героиня (каковая успела уже проснуться и обнаружить себя вовсе не там, где она засыпала) очаровала дородную мельничиху, что пришла на рассвете к пруду. Малышка так трогательно гугукала и надувала губки, что сердце мельничихи умилилось, и она подхватила корзинку с найденышем на бедро и понесла домой.

– Вилли, – обращается она к мужу, который завтракает за столом, – давай оставим ее, давай?

– Фанни, ты посмотри на нее. Какая кобылка здоровая! Мы же ее не прокормим.

– Но она миленькая.

– Мы не знаем, чей это ребенок.

Но хитрая мельничиха добивается своего. Она знает, чем припугнуть мужа.

– Что, – пугается мельник, – даже руками и языком?

– Даже руками и языком.

– Даже руками и языком!?.

– Даже руками и языком.

Так наша девочка обретает дом.

Об этимологии и очищении от греха праотца Адама

На крестины своего подменыша (а без проделок фей явно не обошлось – уж слишком таинственным образом было обставлено появление ребенка у мельницы) Вилли и Фанни Моленеер собрали всех самых достойных соседей. Был там Роджер паромщик, с дражайшей супругой и болезненным желчным пузырем; также присутствовал достопочтенный Корнелиус Фахс со своими увечными отпрысками, ибо у всех его деток был изъян в виде заячьей губы. Пришли и соседи из дальних дворов: птицелов Франс Ванкертс восседал на скамье рядом с Дирком Диглером, а в самом заднем ряду сидел Румбартус Арст, который, когда не пускал ветры и не храпел, любовался прыщавыми сельскими девами с лицами, что картофелины в глазках.

Все уже собрались и ждут, и вот выходит священник: время очистить невинную душу от дьявольских козней. Гордые родители стоял у купели рядом с будущим крестным отцом. Молодой Мартин Болерхкс не так давно разбогател и уже не батрачит на ферме, как прежде. Он стоит, весь серьезный, с самодовольной улыбкой, теперь он – богач, уважаемый человек, и его даже позвали в крестные. Его же приемная дочь – явно в дурном настроении, что ее искупали и нарядили в красивое платье, – хнычет и извивается на руках у Вилли.

– Возлюбленные братья и сестры, – нараспев начинает священник и продолжает уже на латыни, обращаясь к неграмотной пастве. Мы все хоть однажды бывали на чьих-то крестинах и все страдали болезнью, которую в просторечии называют «клевать носом». Так что я опущу многомудрые речи святого отца и перейду прямо к тому знаменательному мгновению, когда священник берет дитя на руки. Престарелый отец Херманн давно уже не находит в том ни малейшего удовольствия, ибо старость несет с собой немощи и недуги: непроизвольную дрожь в руках, плеврит, лихорадку, фимоз, цирроз печени, флебит и прогрессирующий деформирующий артрит. Новорожденные – одно дело. Все – сплошь из ямочек и розовых десен. С новорожденными он еще как-то справляется. Но этот ребенок – такой огромный, такой тяжеленный: когда в свое время отец Херманн сажал к себе на колени хористов, иные из них были легче по весу. Но долг есть долг, и святой отец осторожно опускает ребенка на мраморный край купели. Малышка смотрит на воду в каменной чаше и не может противиться зову природы – задрав подол платьица и явив на всеобщее обозрение пухлую попку в ямочках, она простодушно пускает водичку прямо в священный сосуд. Звонкое эхо младенческого пи-пи замирает под сводами церкви. Моленееры, в ужасе от святотатства, совершенного их приемным чадом, восклицают на валлонском: «Quel culot t’as!» Что превращается (по причинам, известным только святому отцу) в «Белкулу».