Враги. История любви - Исаак Башевис Зингер Страница 8

"Все у тебя совершенно нормальные — только твоя мать ненормальная", обиженно сказала Шифра Пуа.

"Я не это имела в виду, мама. Не извращай мои слова. Садись, Герман, садись. Он подарил мне шкатулку для марок. Теперь мне придется писать письма. Вообще-то говоря, сегодня я собиралась убрать твою комнату, Герман, но возникла тысяча других дел. Я ж тебе говорила: будь жильцом как все жильцы. Если ты не требуешь, чтобы твою комнату содержали в чистоте и порядке, то так и будешь жить в грязи. Нацисты так долго заставляли меня делать некоторые вещи, что теперь я никак не могу делать их по доброй воле. Если я хочу что-то сделать, то должна вообразить, что надо мной стоит немец с автоматом. Здесь, в Америке, я пришла к выводу, что рабство не такая уж и трагедия — когда приходится поработать, то нет ничего лучше плетки".

"Ты только послушай. Спроси ее, понимает ли она, что несет", — пожаловалась Шифра Пуа. "Она просто должна все время мне противоречить, вот и все. Она унаследовала эту манеру от семьи своего отца — да будет спокойно ему в раю. Они всегда любили поругаться. Мой папа — да покоится он в мире твой дед как-то сказал: "Ваши талмудические аргументы великолепны, но в конце концов вам каким-то образом почему-то удается доказать, что на пасху разрешено есть хлеб".

"Какое отношение ко всему этому имеет хлеб на пасху? Пожалуйста, мама, сядь. Я не выношу, когда ты стоишь. Она так шатается, что мне кажется, она вот-вот упадет. И падает ведь. Дня не проходит, что бы она хоть раз не упала".

"Что ты еще там обо мне выдумываешь? Я лежу в больнице в Люблине, и смерть стоит у моей кровати. Наконец-то я обрету покой. Вдруг появляется она и зовет меня назад в этот мир. Зачем я тебе понадобилась, если ты все время рассказываешь обо мне небылицы? Умереть хорошо, это радость. Кто попробовал смерти, для того жизнь стала неинтересной. Я думала, она тоже умерла. Вдруг вижу, она жива и пришла меня навестить. Сегодня она отыскала меня, а завтра уже пилит меня, втыкает в меня тысячу иголок. Если бы я рассказала все как есть, то любой решил бы, что у меня не все дома".

"Ничего подобного, мама. Чтобы описать состояние, в котором она была, когда я вывезла ее из Польши, понадобилась бы бочка с чернилами. Но об одном могу сказать с чистой совестью: никто еще не мучил меня так, как она".

"Что такого я тебе сделала, дочка, что ты так говоришь? Ты была тогда здорова — да не коснется тебя злой взгляд! — а я мертва. Я сказала ей прямо: "Я больше не хочу жить. С меня хватит". По она как фурия вцепилась в меня и втащила назад в жизнь. Яростью можно разрушить человека, а можно заставить его жить. Зачем я ей понадобилась? Ей приспичило иметь мать, вот и все. А еще этот ее муж. Леон, он мне не понравился с самого начала. Я посмотрела на него и сразу сказала: "Дочка, это шарлатан". У человека всегда написано на лбу, кто он, надо только уметь прочесть Моя дочь читает самые сложные книги, но когда речь заходит о людях, она не может отличить руки от ноги. Вот она и осталась на мели — вечная соломенная вдова!"

"Я хочу выйти замуж, я не хочу ждать развода".

"Что?! Мы пока что еще евреи, а не гои. Что там твое жаркое? Сколько оно будет стоять на огне? Мясо же обуглится. Дай я посмотрю. Господи Боже мой! Там же не осталось ни капли воды. Нельзя на нее положиться! Я же чувствовала, что горит. Они сделали из меня инвалида, эти черти, но ощущать запахи я еще могу! Где у тебя твои глаза? Ты прочла слишком много ни на что не годных книг! О, Господи, сжалься надо мной!"