Ильгет. Три имени судьбы - Александр Григоренко Страница 8

— Так и есть, — помедлив, сказала она. — Ты старший, Явире — младший.

Ябтонга хотел было спросить, на сколько он старше однолицых братьев, но мать прогнала его, — было видно, что любопытство сына для нее тяжелее скобления шкур.

Зуд в голове становился сильнее, и в конце концов Ябтонга так осмелел, что подошел к отцу и спросил прямо:

— Почему Лар и Вэнга не похожи на тебя, и на нас? Может, наша мать…

Договорить он не успел, ладонь широкого человека опалила огнем его лицо и погасила свет в глазах. Он замолк и с той поры больше ни о чем не спрашивал.

Не было нужды задавать вопросы, к тому же столь опасные, когда он и так все понял. Ябтонга ничего не знал, но правда стала ему ясна, как солнце: Вэнга и Лар — чужие. Мать подтвердила это своим молчанием, отец — ударом.

Своей радостной тайной он поделился с Явире-Блестящим. С той поры братья стали друг другу еще роднее, и тайком подолгу говорили об участи чужих. Слова о том, что они будут ездить на спинах Вэнга и Лара, сами появились в уме Ябтонги, и губы произнесли их легко, ведь он твердо знал, что выходит на поединок с чужаком.

И теперь избитый Ябтонга уже твердо верил, что иначе быть не может. Рано или поздно отец покажет братьям с оленьими мордами их место. Должно только пройти время, которое, к несчастью, плетется, как усталый аргиш.

* * *

Ябто не стал бить Лара — запер в пустом лабазе и запретил носить ему еду. По мысли широкого человека это было самым разумным: пока голод будет ломать звереныша, он успеет во всем разобраться, разодрать сцепившихся змей и разбросать по траве.

Он вновь ошибся — его намерения разрушила Ума. Весь день она отпаивала отварами больного сына, а вечером, придя в большой чум, — растрепанная, черная от слез — упала в ноги мужу и завыла:

— Убери Лара… увези его, выползка…

Ябто пытался успокоить жену, и, кажется, в тот вечер это у него получилось: Ума уснула, отвернувшись от него, но на другой день все повторилось, и на третий. Ума выла упорно и страшно, надеясь сломить волю широкого человека, но вместо этого добилась его гнева. Как огонь начинает ворочать воду на дне котла и кипящий водоворот идет к поверхности, так накалялось нутро Ябто. И когда Женщина Поцелуй прокричала:

— Ты нарушил завет — чужую кровь, чужих духов привел! Прав был дядя…

Ябто ударил жену и ушел.

В отдалении от стойбища он наскоро поставил себе маленький походный чум и остался в нем.

Демон сказал ему грустное — то, что Ябто понял бы и без него: с мечтой о четырех воинах, преданных его голосу и даже движению губ, придется расстаться. Все, за что он платил трудами, терпением и добротой, обратилось в прах. Он вспоминал детские пальцы, которые сам накладывал на оперение стрелы…

Той частью ума, которая не превращается в слова и действия, но все равно существует, он понимал, что все правы, кроме него, — и старик, и жена, и сын, и даже Лар. Они поступают так, как велит им заложенное до рождения.

Ума, для которой дети и родовые муки — радость, уже не будет прежней. Не она, а кто-то другой, живущий в крови, выбирает ей истинного ребенка.

И тот же дух, наверное, живет в теле буйного приемыша и шепчет что-то свое.

Домашние не искали отца, хотя знали, что уходит последнее перед долгой зимой время кормящей осени: они были тихи, как старый обезножевший пес.

Но однажды утром — светлым прозрачным утром, омывающим сердце молодым, еще не набравшим злобы холодом, — Ябто вышел из чума здоровым. Силы вернулись к нему.

Семья раскалывается — значит, нужно собрать семью, как собирают стада тундровые пастухи — палками, собаками и страхом, не упрашивая каждого оленя бежать в загон. Ябто знал, что ему делать.

Когда-то, очень давно, еще подростком, отец взял его в поход, который предприняли, объединившись, семьи нескольких юрацких и тунгусских родов. Они ушли далеко, так далеко, как Ябто не кочевал никогда в жизни, — к верховьям Йонесси, где обитали народы, живущие разведением невиданных в тайге зверей — лошадей и овец.

Они дошли до тех мест, где тайга обрывается голым пространством в плавных холмах, утыканных стоячими камнями, и возобновляется у подножия гор, покрытых вечным снегом.

Там была война — добрая война. Ябто вспомнил убитого врага, в руках которого была короткая палка, имевшая продолжение в виде длинной косицы из заплетенных тонких ремней. Товарищи отца столпились вокруг врага — убитый, по всему видно, был человеком высокого звания.

— Это — зачем? — спросил юный Ябто, указывая на палку. — Пасти оленей?

— Нет, для оленей палка слишком коротка, — рассмеялся отец. — Это — чтобы бить. Просто бить и больше ничего.

Семья Гуся жила дичью и рыбой, а оленей имела самую малость, только для перекочевок. Подобная вещь была в их краях лишней. Но теперь Ябто вспомнил о ней, и, сидя в походном чуме, несколько дней отдал тому, чтобы сделать себе такую же.

Плеть оказалась удивительной вещью. Она открыла Ябто тайну: человеку не все равно, чем его бьют. От каждого битья — разный прок. Одно дело, когда рукой, или тем, что попадется под нее в мгновенье гнева, — человек, понял Ябто, может стерпеть и даже простить такие побои. Иначе бывает, когда появляется вещь, сделанная только для того, чтобы причинять боль, — особенно если она сделана искусно. Сам вид такого орудия ломает любое упрямство и делает волю мягкой, как глина.

Наконец, плеть делает другим того, кто держит ее.

Сжимая рукоять нового орудия, Ябто прогнал слова старика о памяти, живущей в крови. Он избавился от стыда за ошибку — что сразу решил сделать приемышей наследниками, а не рабами. Раб — дело хлопотное: его надо стеречь и помнить, что даже сломленный и покладистый невольник, все равно что забытая в лесу яма с кольями на дне… Пусть не увидит Ябто себя в окружении четырех воинов — пусть будет два воина, это неплохо, у других и того нет. Теперь широкий человек знал, как жить, и успокоился.

— Не слушали меня доброго — послушают меня с плетью, — сказал Ябто в полный голос и, быстро сложив походный чум, пошел к стойбищу.

* * *

Четыре, а может, и пять дней, во время которых отец не показывался в стойбище, никто не решался подойти к лабазу, где был заперт Ёрш.

Я страдал, но и у меня не хватило духу.

Одно было ясно: то, что совершил Лар, уже не покрыть никакими побоями — оставалась только смерть. Но и поверить в то, что глава семейства, как оленя к празднику, убьет человека, который считается ему сыном, люди не могли.

Ябто вернулся в стойбище с новой вещью, притороченной к поясу. Сыновья и жена широкого человека никогда не видели подобного орудия, но не спрашивали о его назначении — на такой вопрос уже не было смелости, да и нужды не было.

Увидев плеть, жена широкого человека увидела в муже безвозвратную перемену и стала тихой.