Венедикт Ерофеев: Человек нездешний - Александр Сенкевич Страница 8

Больше к ним, писателю и его тёзке-персонажу, подходит определение отрешённые. При этом они не безучастны к окружающим их людям, а раздумчивы и углублены в себя. Другими словами, они отчуждены от мирской суеты, но не от самого неохватного, загадочного и трагического мира с его обитателями. Именно в таком состоянии духовной свободы они могут чувствовать чужое горе, как своё. Венедикт Ерофеев не скрывал, что он больше всего ценит в людской жизни. В одном из своих блокнотов он записал: «Сердобольность, которая выше разных “Красота”, “Истина”, “Справедливость” и прочих понятий более или менее условных»²⁷.

Как не раз отмечает в своей книге «Последние дни Венедикта Ерофеева» Наталья Шмелькова, автор поэмы «Москва — Петушки» эмоционально реагировал на те или иные происшедшие события, в которых не принимал непосредственного участия. Вот одна из её записей, подтверждающая, что чувство сострадания сопрягалось в нём с чувством личной ответственности за происходящие в стране беды: «Ерофеев не оставался равнодушным к любым трагическим событиям. Помню, как 5 (?) мая 89 года по телевизору передали, что в районе Уфы сошёл с рельсов поезд. Как ему показалось, я выслушала это сообщение с несколько рассеянным видом. Он возмутился: “Ты как будто посторонняя, как будто по ту сторону, а я, как всегда, рыдаю”»²⁸. В книге Натальи Шмельковой описание событий жизни Венедикта Ерофеева отмечено знаком откровенности, скрупулёзно точным воссозданием всего того, что она увидела, услышала и эмоционально пережила. Нельзя не восхититься также её проницательностью в характеристике людей из их ближайшего окружения. В «Последних днях Венедикта Ерофеева» раскрывается его личность во всех её неожиданных проявлениях. Я убеждён, что любовь Натальи Шмельковой хотя бы на «чуть-чуть» продлила ему жизнь.

Венедикт Ерофеев записал на память совет французского писателя и философа Дени Дидро ^[17]: «Когда хочешь писать о женщине, обмакни перо в радугу и стряхни пыль с крыльев бабочки»²⁹. Этому совету в личных письмах Юлии Руновой и Наталье Шмельковой, как я предполагаю, он следовал, а вот, судя по его художественным произведениям (особенно в повести «Записки психопата»), напрочь о нём забывал.

В книге Натальи Шмельковой я не обнаружил ни одного суждения, дискредитирующего её возлюбленного. При всех, даже двусмысленных, жизненных ситуациях она всегда его оправдывает и защищает. Вот, например, её рассуждения на тему «Венедикт Ерофеев и женщины». Ведь отношение мужчины к женщине — ясный индикатор качества его духовной жизни.

В нескольких абзацах Наталье Шмельковой удаётся передать, насколько деликатен и нравственен в своих чувствах и поступках был автор поэмы «Москва — Петушки»: «Натурой он был увлекающейся. Считал себя “врагом всякого эстетизма”, любил женскую красоту и даже придавал значение одежде: “У вас, женщин, внешний вид очень зависит от того, что вы носите. А на нас — что ни надень”. Сам одевался скромно, не любил обновок, чувствуя себя уютнее в старой одежде. Он не признавал в женщинах вульгарности, бестактности, озлобленности. Ценя женственность, говорил: “К чему всё остальное? Уж я-то в стиле что-то понимаю”. Ерофеев не переносил, когда о женщинах говорили непристойности. Рассказывал, как, будучи свидетелем какого-то циничного разговора, ушёл, “чуть ли не набив морду”. “Как можно так говорить о женщине!” — эмоционально жестикулируя, возмущался он. По его рассказам, он ещё с юношества не признавал кратковременных увлечений, ценил преданность, не прощал измен»³⁰.

Другое дело, что в своей прозе он не избежал общей манеры в изображении женщины в авангардном искусстве. Максим Карлович Кантор, писатель, художник, историк искусств, обращает внимание на «процесс развенчания Прекрасной Дамы и превращение её в уличную девку». В своём знаменитом романе «Учебник рисования» он пишет: «Это именно её, Прекрасную Даму, выволакивал на панель Лотрек ^[18], ей задирал ноги ван Донген ^[19], её выкладывал на подушках Матисс ^[20], её поимел в парижской подворотне Миллер. Это её, Прекрасную Даму, изображали с бокалом абсента и в спущенных чулках, это ей адресовали унизительные определения поэты»³¹.

В своём первом прозаическом произведении «Записки психопата» Венедикт Ерофеев не уступает своим предшественникам в развенчивании Прекрасной Дамы. Среди распространённых символов советского общества она значится как «Девушка с комсомольским значком на груди», она же «Девушка с веслом». Он вволю порезвился в описании Ворошниной и Музыкантовой, превратив знакомых ему по школе в Кировске и Московскому университету скромных комсомолок в пьянчужек и разнузданных шлюх. Для сокрушения морали ханжеского общества ему были нужны именно такие шокирующие читателя отвязные и распутные девицы.

Да, Венедикт Ерофеев был сведущ в том, что происходит в современной западной литературе и кое-что для себя оттуда взял. Тем не менее, используя её сюжеты и образы, он развивался как русский писатель. Потому-то всё его творчество пронизано атмосферой русской классической литературы. Её мыслями, идеалами, темами и коллизиями. Без её помощи и духовного воздействия не состоялся бы писатель Венедикт Ерофеев. И мы, читатели, так никогда и не узнали бы, насколько осмысленной и глубокой была его духовная жизнь при всех её буднишних тяготах и изломах. О почитании русской литературной классики свидетельствует запись в одной из его тетрадей. Это ещё и пожелание, какими читателями Венедикт Ерофеев хотел бы видеть нас: «И главное: научить их чтить русскую литературную классику и говорить о Ней не иначе как со склонённой головой. Всё, что мы говорим и делаем, а тем более всё, что нам предписано “сверху” говорить и делать, — всё мизерно, смешно и нечисто по сравнению с любой репликой, гримасой или жестом Её персонажей»³².

Уже по этому краткому высказыванию понимаешь непреходящую тоску Венедикта Ерофеева по героям русской классики из XIX века. При всех их человеческих слабостях, пороках и страстях они представлялись ему более естественными, самостоятельными и живыми, чем его «правильные» современники, зомбированные безбожной моралью и обманной идеологией. Нетрудно заметить, что автор поэмы «Москва — Петушки» был весьма привязан к «старорежимному» времени. Отдавал предпочтение его мыслителям и писателям, был «влюблён во всех этих славных серебряно-вековых ребятишек, от позднего Фета до раннего Маяковского, решительно во всех, даже в какую-нибудь трухлявую Марию Моравскую, даже в суконно-камвольного Оцупа». Продолжу перечисление литературных симпатий Венедикта Ерофеева. Тех, в кого он был влюблён: «А в Гиппиус — без памяти и по уши. Что же до Саши Чёрного — то здесь приятельское отношение, вместо дистанционного пиетета и обожания. Вместо влюблённости — закадычность. И “близость или полное совпадение взглядов”, как пишут в коммюнике»³³.