Право умирать первыми. Лейтенант 9-й танковой дивизии вермахта о войне на Восточном фронте. 1939–1942 - Август фон Кагенек Страница 8

В тот день Папен, которого мои родители фамильярно называли Францхен (маленький Франц) и который для нас, детей, был дядей Францем, сильно опаздывал. Он заблудился: на перекрестке повернул не на ту дорогу, что вела к имению, но, увидев вдали наш дом, он оставил машину и преодолел путь пешком, изрядно запачкавшись в грязи. Моя мать его отругала и велела мне вымыть его ботинки. «В этом весь дядя Франц», – несколько презрительно заметила она.

Папен был в семье своего рода чудом. Он сделал феерическую карьеру в политике. Кто мог бы предсказать ее этому мелкому вестфальскому помещику, честолюбивому, но лишенному каких-то исключительных интеллектуальных способностей? Все помнили, какую ошибку он совершил во время войны. Занимая пост военного атташе в Вашингтоне, он потерял портфель, набитый секретными документами. Впрочем, это не помешало ему стать очень важным господином: неоднократно занимать различные министерские посты в берлинском правительстве, быть доверенным лицом Гинденбурга, Брюнинга и даже Гитлера; он был изощрен в интригах, предшествовавших формированию новых кабинетов (и бог весть, что он с этого имел), много путешествовал, встречался со многими людьми и, благодаря жене, поддерживал хорошие отношения с французами. Короче, для сельских жителей, каковыми были мои родители, он являлся неисчерпаемым источником информации, сплетен, откровений.

Было много разговоров о Гитлере. Папен часто с ним виделся, даже сопровождал в его поездках по Германии и открыл ему двери лучших рейнландских домов. В связи с этим я услышал имена Шрёдеров, Гийомов, Тейхманнов, Круппов. Дядю Франца постоянно спрашивали, можно ли верить Гитлеру, стоит ли помочь ему прийти к власти. К власти, которая все больше ускользала из рук берлинских политиков, но не было уверенности, что будет лучше, если она перейдет в руки человека, о котором было мало известно.

Разве тот же Папен не мог сформировать правительство, в котором Гитлер, с его огромным партийным аппаратом, стоящей за ним мощной пропагандой, следующими за ним массами, занял бы место, соответствующее его значению, но позволяющее его контролировать и, в некоторой степени, нейтрализовать?

Бывала у нас еще одна «знатная» гостья – Берта Крупп, жена Густава (Таффи) Болена и владелица крупповской империи в Эссене. Она с давних времен была подругой моей матери. Родители обеих всегда поддерживали тесную связь между виллой Хюгель и Лизером.

Из ее визитов я вынес, главным образом, убеждение, что немецкие солдаты в Первую мировую войну назвали одну из своих крупнокалиберных пушек Толстой Бертой из-за весьма большого сходства между их оружием и дочерью его создателя!

Фрау Крупп всегда приезжала в большом «майбахе» с откидным верхом, огромном лимузине, в котором сиденья располагались так высоко, что до них надо было подниматься по ступеньке. Она восседала в автомобиле буквально как на троне. У нее было столько же детей, сколько у моей матери, что еще больше сблизило подруг. Младший сын фрау Крупп, Эгберт, родился в один день и в один год со мной. Много раз было уговорено, что я съезжу на виллу Хюгель поиграть с ним. Но проект этот постоянно откладывался, и я так и не познакомился с Эгбертом Круппом. Он погиб на войне.

Мы не участвовали в спорах взрослых, но улавливали некоторые их фрагменты: ситуация в Берлине и в рейхе в целом, безработица, дурное управление делами, слабость правительства Брюнинга, опасность создания единого правительства соци (социалистов) и коммунистов или отдельного коммунистического путча. Перед лицом этой опасности, возможно, следовало выбрать меньшее из зол и дать шанс этому самому Гитлеру, о котором говорили все больше и больше.

Гитлер не уставал зажигать толпы. Он лихорадочно носился по стране. Любопытный факт – до прихода к власти он ни разу не побывал на левом берегу Рейна. Во всяком случае, я его в те времена там не видел. Возможно, он опасался этого края, несмотря ни на что, очень либерального и глубоко католического?

В нашем городке Виттлихе первые «коричневые рубашки» появлялись робко. Люди, носившие их, были немногочисленны, но время от времени устраивали пропагандистские марши через город. Население, не знакомое ни с нищетой, ни с политическими страстями, беспрепятственно занимавшееся своими делами, в большинстве своем продолжало голосовать за демократические партии. Оно смотрело на этих людей с любопытством. Конечно, гитлеровские лозунги, враждебные победителям и Версальскому договору, производили определенный эффект во время оккупации. Но она закончилась, и надо было жить дальше, косить траву, жать хлеб, собирать виноград.

Впрочем, если посмотреть на другой берег Рейна, на крупные города, выстроившиеся вдоль берега реки от Франкфурта до Рура и дальше, вплоть до далекого Берлина, становилось очевидно, что что-то готовится.

Ситуация делалась угрожающе взрывоопасной. Газеты были полны рассказов об уличных сражениях между гитлеровцами и коммунистами, в первую очередь в Берлине. Тон на политических дискуссиях становился все более и более резким. Постоянно росло число безработных. Я очень хорошо помню серьезные лица родителей, когда они обсуждали положение в стране. Гром по ту сторону Рейна гремел все громче. Он нарушал даже покой моего маленького мира лугов и лесов, по которому я без устали бродил в поисках мишеней для моего маленького карабина «флауберт», полученного в подарок на Рождество 1932 года.

Одним из наших соседей был Карл фон Шуберт, бывший статс-секретарь при Штреземане ^[24]. В то время он еще был послом в Риме и оставался на этом посту вплоть до момента, когда его сняли нацисты. Лето он проводил в своем прекрасном имении Грюнгауз, совсем рядом с Триром, где производится одно из лучших мозельских вин. Он сохранил в Берлине роскошную квартиру на Курфюрстендамм, чтобы не терять контакта с политическими и деловыми кругами столицы. Состоя в родстве с семьей промышленников Браун фон Штумм, он имел интересы в Сааре и поддерживал постоянные связи с французскими деловыми кругами.

Человек, прекрасно образованный и широко эрудированный, он находился в самой гуще дипломатической деятельности Веймарской республики. Он досконально знал историю договоров, подведших итог Великой войны, и их влияние на внутреннюю политику Германии. Он был настроен очень пессимистично относительно развития ситуации в Германии и в Европе. Он лучше многих знал, что национал-социалистическое правительство в Берлине будет означать конец политики сдержек и противовесов и – главное! – добрососедским отношениям с Францией, восстановлению которых он способствовал многие годы, находясь рядом со Штреземаном. Впрочем, это не помешало ему, горячо поприветствовав в августе 1945 года нескольких английских офицеров, навестивших его в его мозельском имении, отпустить несколько язвительных замечаний в адрес французов.

Он верил в необходимость политики взаимопонимания с Парижем, но был раздражен французской политикой, слишком шовинистической, предоставлявшей слишком легкие мишени для нацистской и вообще ультраправой пропаганды. Гитлер не переставал бичевать коварные замыслы французов, их желание вновь окружить Германию и, главное, слабость Erfüllungspolitiker – политиков, готовых уступать любым их требованиям.