Загадки истории. Византия - Андрей Домановский Страница 8

В итоге, получив в 945 г. реальную власть, Константин VII уделял обстоятельству рождения в Порфире немалое внимание как важному признаку самолегитимации. С его времени порфирородный василевс уже устойчиво воспринимался как законный носитель власти императора по праву рождения: поскольку Богом был избран на престол отец императора, то божественная благодать лежит и на его сыне, тем более, если тот был коронован (то есть приобщен к благодати) еще при жизни отца в качестве соправителя.

Принцип наследственной принадлежности трона одной династии настолько укрепился за почти двухсотлетнее правление потомков Василия І Македонянина (867–886 гг.), что престарелой Феодоре, дочери Константина VIII (1025–1028 гг.), достаточно было явиться после смерти Константина IX Мономаха (1042–1055 гг.), мужа своей покойной сестры Зои, из монастыря в константинопольский дворец, чтобы получить власть. Примечательно, что на изображении на хорах Св. Софии Константин IX Мономах, правивший в качестве третьего супруга порфирородной Зои, изображен без приведения титула Порфирогенет, а вот находящаяся неподалеку мозаика с портретом Иоанна ІІ Комнина (1118–1143 гг.) и его супруги Ирины уже снабжена подписью с этим эпитетом, поскольку родила Иоанна царствовавшая императрица, жена его отца василевса Алексея І Комнина (1081–1118 гг.) Ирина Дукена.

Нередко соправителей императора было несколько, к примеру – все его совершеннолетние сыновья, и тогда самодержец определял того из них, у которого будет преимущество на замещение престола после его смерти. Причем не обязательно это должен был быть старший сын – самодержец ничем не был ограничен в своем выборе. Иногда в империи одновременно могли пребывать в добром здравии сразу несколько законных василевсов. К примеру, с 924-го по 931 г. их было пятеро, поскольку императорами считались Константин VII Багрянородный, в действительности отстраненный от реальной власти, действительный самодержец Роман I Лакапин и трое его сыновей – Христофор, Стефан и Константин. После смерти Христофора в 931 г. василевсов осталось четверо.

Избранный на роль главного преемника соправитель, в отличие от остальных, получал право назначить себе собственного преемника и мог в действительности исполнять некоторые функции по управлению государством. В связи с этим его иногда даже называли младшим или меньшим василевсом, симвасилевсом, а его портретное изображение помещали на монетах рядом с портретом настоящего самодержца. К примеру, на монетах времен Ираклия І (610–641 гг.) самодержец изображался со своим сыном Константином или даже с двумя сыновьями – Константином и Ираклеоном. А на солиде Романа І Лакапина одновременно были изображены сам Роман, Константин VII Багрянородный, именем которого узурпатор прикрывался, и сын Романа Христофор, которому он рассчитывал в будущем передать бразды правления.

Размещая изображение своего преемника на монете, император, тем самым, через наиболее массовое средство пропаганды того времени не только доносил до своих подданных информацию о будущем василевсе, не только легитимизировал его будущий приход к власти, но также значительно укреплял его шансы на реальное получение престола. Изображение на монете подчеркивало непрерывность и стабильность государственной власти, которая должна была после прихода нового василевса остаться такой же, как и при его предшественнике. Да и новый император в этом случае был уже хорошо известен и лишь смещался на очередных выпусках монет с периферии в центр. В идеале вскоре рядом с ним должен был появиться следующий преемник и, таким образом, вновь утвердить впечатление твердости и нерушимости неизменных государственных устоев в будущем. В реальности конечно же часто случалось не так, как рассчитывали василевс и его подданные – жизнь постоянно вносила свои коррективы, но показательно уже то стремление, которое находило всеобщее понимание и одобрение и у самодержцев, и у их подданных.

Не это ли ожидание стабильности, приверженность традиции, боязнь любых, а тем более кардинальных перемен являются, по крайне мере отчасти, причиной того, что в современных государствах институт официального преемника, настойчиво внедряемого нынешними власть имущими в государственное управление, имеет такое значение. Особенно ярко это проявляется в тех странах, пусть и формально демократических, общество в которых имеет исторический опыт жизни при тоталитарной или авторитарной власти – их граждане, даже имея возможность, пусть зачастую и иллюзорную, выбора, упорно продолжают отдавать предпочтение провластному кандидату. От него при этом не ожидают кардинальных реформ, от него ждут, что все останется приблизительно так же, как при предшественнике. Главное – не будет непредсказуемости и неизвестности, которые, по мнению большинства, всегда чреваты бедами, а любые изменения всегда ведут к худшему.

Действительно, можно не сомневаться, что пожелание жить в эпоху перемен было бы воспринято и в византийской системе ценностей как проклятие, поскольку приверженность традиции, ее неукоснительное соблюдение были для ромеев синоним стабильности и уверенности в завтрашнем дне. Задачей императора было следовать традиции, поддерживать сложившиеся устои в их неизменности и печься неусыпно о державе. Всякая реформаторская деятельность представлялась опасной, ведь императору следовало стоять на страже устоявшихся обычаев, а не бездумно изменять их.

Конечно же жизнь не стояла на месте, и императоры вынуждены были кое-что реформировать. Однако при этом они неизменно подчеркивали, что не вносят ничего принципиально нового, а лишь восстанавливают по какой-либо причине забытые старые добрые порядки. Например, вводя новшества в управлении провинцией Писидия (объединяя полномочия военной и гражданской власти в руках претора – своеобразного генерал-губернатора), Юстиниан І считал необходимым снабдить свою Новеллу по этому поводу следующим развернутым введением, удостоверяющим, что все новое – хорошо забытое старое: «Никогда бы, думаю, и старые римляне не были в состоянии составить свою обширную империю при посредстве малых и незначительных административных органов и через них всю, так сказать, вселенную захватить и привести в порядок, если бы они, системой снаряжения в провинции высших сановников, не приобрели авторитетного и почетного положения и не предоставили гражданской и военной власти таким людям, которые оказались способными пользоваться той и другою. Такие начальники носили имя преторов, им предоставлялась и административная, и законодательная власть, почему и судебные учреждения стали называться преториями. Размышляя об этом, снова вводя в управление древние обычаи, воздавая почтение ромейскому имени и усматривая, что в необширные провинции назначаются ныне две власти и никакая из них не отвечает своему назначению, почему в тех провинциях, где есть гражданский и военный начальник, всегда происходят между тем и другим раздоры и распри из-за широты власти, – мы пришли к решению соединить ту и другую власть, то есть военную и гражданскую, в одну схему и дать получившему такое назначение снова наименование претора».

В плане выяснения отношения византийцев к изменениям интересен пример василевса Исаака І Комнина (1057–1059 гг.), с невиданной энергией проводившего реформы, от которых лихорадило страну. Вскоре, простудившись на охоте и считая свою болезнь смертельной, он ушел в монастырь, готовясь к смерти. В глазах современников именно эта неуемная реформаторская деятельность и стала причиной несчастий императора. Михаил Пселл писал о нем: «Он все хотел преобразовать, и Византийскую империю, разраставшуюся в течение многих лет, торопился сразу обстричь. <…> Если бы кто-нибудь надел на него узду, Исаак постепенно бы обошел всю вселенную, повсюду одерживая победы, и никто из императоров прошлого не мог бы с ним равняться».