Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых - Владимир Соловьев Страница 79

Не вышло.

Произошло это сравнительно недавно: в прошлом году. Это к тому, что рана не зажила, писать нелегко, еще не оклемался.

Сначала небольшая справка — на этот раз о мужеском роде. С юности я дружил главным образом с людьми много старше меня, с одноклассниками и сокурсниками не водился, до сих пор среди моих знакомцев нет ни одного ровесника — не очень как-то интересно. Ты, к примеру, старше меня на четырнадцать лет, упомянутый преподаватель эстетики и мой мнимый соперник — на двенадцать. Не стану вдаваться в подробности и объяснять, в чем здесь дело, — можешь сам подумать на досуге, если охота. Никакими принципами при этом не руководствуюсь, паспорт при знакомстве не спрашиваю, все происходит в результате естественного отбора.

Короче, Ваня был в моем окружении исключением из правил. Он не просто был моложе меня, но моложе на целых одиннадцать лет, я ему покровительствовал — сначала в литературном плане (он писал недурные стихи), а потом и в человеческом, что и послужило причиной трагедии, которая случилась по моей вине.

Ваня был человеком молчаливым, замкнутым, даже угрюмым, что объяснялось дикой его застенчивостью, а та, в свою очередь, следствие безотцовщины и жизни в бабьем царстве: бабушка, мать, сестра. С другой стороны, эта его застенчивость как раз и была причиной его эгоцентричной лирики, в которой он давал себе волю и писал о том, о чем ни писать, ни говорить в приличном обществе не принято. Его стихи были во всех отношениях неприличны — что и привлекало. Среди прочего, он довольно часто возвращался к своему девству и сопутствующим переживаниям. Не могу сказать, что он им тяготился. Как ни странно, он его даже берег, лелеял и боялся потерять, а такие возможности ему конечно же время от времени представлялись: хорош собой, высок, вид такой несколько отрешенный — что еще? Он, однако, предпочитал онанизм (о котором откровенно, но не впадая в физиологию, писал в стихах) и охоту — вот еще одна его отдушина, кроме поэзии. Со своей двустволкой он пропадал иногда по нескольку дней, возвращаясь домой с уткой, с тетеркой, а то и с пустыми руками. Мы познакомились с ним у меня на литературном семинаре, который я вел, — ему тогда было всего семнадцать, а спустя четыре года, когда началась эта история, он все еще упорно продолжал оставаться девственником.

К нам в семинар поступила тогда девчушка из Пскова с рекомендательным письмом от местной писательской организации. Писала она прозу, рассказы получались не очень профессиональные, но подкупал правдивый тон и провинциальный материал. Как ученица была очень восприимчива и податлива и скоро овладела азами литературного мастерства. Я с ней много возился, но был предельно осторожен, боясь, как бы с профессионализмом не исчезла ее оригинальность. То, о чем предупреждал еще Флобер: приобретя часы, можно потерять воображение. Здесь даже более тонкое соотношение — сначала надо научиться кое-каким правилам, а потом их все разом позабыть и писать как Бог на душу положит, не стесняя себя ничем. Мне кажется, я вовремя прекратил обучать Таню, и она продолжала писать свою жесткую прозу, но более грамотно, без бросающихся в глаза ляпсусов. Несколько ее рассказов я пристроил в «Новый мир» — там нашли, что перышко у нее хорошее, но напечатали, по-моему, не лучшие.

Это был как бы цикл под общим названием «Семейные тайны». Страшненькая, скажу тебе, проза — не в пример твоей! Есть там и про инцест, точнее про свальный грех в одной семье: про то, как папы с мамами едят виноград, а у детей одна оскомина во рту, и у детей детей — то же самое, и так в бесконечную даль грядущих поколений. И уже даже непонятно, кому, каким давним прародителям было сладко, потому что у всех на зубах оскомина, все расплачиваются за не свои грехи.

Потрясный рассказ про одного пай-мальчика, маменькина сынка из совсем уж идеальной еврейской семьи, где ни пьяни, ни скандалов, ни инцестов — сплошь мир да благодать. И вот этот во всех отношениях наивняк влюбляется в одноклассницу, которая «дика, печальна, молчалива» — ни дать ни взять Татьяна Ларина по нравственной чистоте и возвышенным устремлениям.

Девица настолько не от мира сего, что проходит несколько лет, покуда парню удается спустить ее с небес на землю и жениться на ней. И вот здесь разверзается перед ним ад огнедышащий, потому что все ее воздушные замки и алые паруса были не чем иным, как защитой от домашнего безобразия: папашиной пьяни, мамашиного блядства, семейной лжи и конечно же от инцеста, то есть почти инцеста, потому что соблазняет ее не отец, которому не до того, он редко просыхает, а любовник ее матери; и ее папаша застает их однажды за этим делом и пытается зарубить насильника топором, но по пьяной лавочке промахивается. А тем временем любовник, защищаясь кочергой, попадает ему прямо по кумполу, и вот, не приходя в себя, папаша умирает в машине «скорой помощи», любовнику дают всего три года, так как самозащита от отпетого алкаша, из тюрьмы он выходит через два и немедленно женится на вдове, имея в виду ее дочь. Естественно, вся их история на суде так и не всплыла, хоть мамаша и догадывалась. Но девочка за два года его отсутствия повзрослела душой и всячески противится возобновлению прежних отношений. Да и бдительная мамаша глядит теперь в оба и ставит палки в колеса. Тогда он с горя от неудачной женитьбы и неудачной любви идет по стопам своего забубенного предшественника и ударяется в запой, не прекращая осады крепости, тем более та ему уже однажды сдалась. Взрослеющая девица вся уходит в литературные миражи — в противовес семейной грязи, а замуж за бывшего одноклассника идет, чтобы избавиться от подстерегающего ее повсюду отчима и взбесившейся от подозрений и невнятицы мамаши. С таким сексуальным опытом в раннем детстве и последующими возвышенными девичьими мечтами ей, конечно, самое место в монастыре, но какие у нас монастыри, сам знаешь! Вот она и выходит замуж и, невзирая на коренные отличия ее мужа от отца, отчима и мамаши, восстанавливает утраченную семейную атмосферу, видя врага и насильника в бывшем своем однокласснике, а потом и в растущем у них сыне. Жизни от этой не от мира сего в семье нет никому — чистая фурия! А она уже ностальгирует по отчему дому и тому хорошему, родному, чистому, что было и в отце до того, как запил (он даже пьяный всегда был с ней добр), и в любовнике мамаши — до того, как тот стал к ней приставать, да и после, потому что было в их связи что-то от детской игры, когда надо прятаться и скрываться, и даже в мамаше, которая не всегда же была такой стервой, это жизнь ее так изуродовала.

«А меня — что?» — неожиданно возникает вопрос, и непонятно, кто его задает: героиня или авторша.

И таких вот десяток рассказов, один другого пострашнее, все происходят в Пскове, на фоне русских древностей и иностранных туристов.

Не могу сказать, что Таня была красива, скорее даже невзрачна и тем не менее привлекательна — провинциализмом, подростковостью, диковатостью. Я научил ее литературными правилам, но не хорошим манерам — это не входило в мои обязанности. Прямая, наивная, чеканная походка, как у солдатика, быстрые реакции, как у зверька, небольшого роста, зеленоватые, болотистого оттенка глаза, из рук вон плохо одета, во все отечественное, — рассказываю только о том, что бросалось в глаза, я не педант. Не то сопливка, не то Золушка — не разберешь. Я бы, возможно, за ней и приударил — добыча легкая, если бы не железное правило: не заводить романы со студентками. Что-то есть в этом непорядочное, потому что у преподавателя очевидная фора, которой грех пользоваться. Дочитав эту историю, ты, наверное, усомнишься — не мне говорить о порядочности!