Бомарше - Рене де Кастр Страница 79

(2 июля 1777 года)».

Их любовная связь достигла апогея:

«Вчера гневное письмо, сегодня нежнейший гимн любви… Ты вся во власти изменчивых чувств, которые не дают тебе покоя, мне не следует искать логику в твоем поведении, а нужно принимать тебя такой, какой посылает мне тебя небо: злюкой или самим очарованием, в зависимости от момента».

Но тут вмешалась нежнейшая Тереза, она защищала свое счастье и хотела вернуть отца Евгении. Бомарше жаловался г-же де Годвиль:

«Сердце готово выскочить у меня из груди, когда я пишу тебе это письмо. Кое-кто, кому я не позволяю входить в мой кабинет, когда работаю, но кто частенько находит предлог, чтобы войти ко мне, застал меня за чтением твоего письма. Я бросил его под стол. „У тебя упало письмо!“ Ничего не отвечая, я наклонился и сунул письмо в тетрадь с деловыми записями, после чего я встал и заходил по комнате, чтобы скрыть краску, бросившуюся мне в лицо. Такое впечатление, что сам дьявол наводит ее на след, и мне редко удается прочесть твои письма так, чтобы мне не помешали. Но что делать? Показать свою ярость — значит разбудить подозрения, которые могут лишь навредить мне, навредить нам».

Подобная осторожность была совсем не по вкусу любовнице. Она хотела единовластно владеть чувствами Бомарше, а кроме того, претендовала на его кошелек; ей вдруг срочно понадобилось 200 или 300 луидоров, то есть, по иронии судьбы, почти столько же, сколько когда-то требовала от Бомарше советница Гёзман. Эти финансовые разборки пришлись на июль 1777 года и охладили пыл влюбленных. Затем чувства вновь взяли верх, поскольку г-жа Годвиль и на этот раз сочла более разумным умерить свои требования. А вскоре она получила от Бомарше такое послание:

«Ты еще не знаешь, что можно написать такое письмо, в котором нежная любовница, обращаясь к своему возлюбленному, с каждой строчкой все больше обнажается. Говоря ему: „Я люблю тебя“ в первой строчке, во второй она вынимает шпильку, а в третьей развязывает ленту; в десятой она распускает шнуровку и, чувствуя нетерпение возлюбленного, желающего увидеть ее всю, в начале второй страницы сбрасывает с себя сорочку. Ты привыкла заниматься любовью только в постели. Но иногда этим весьма приятно заняться на листе бумаги. И если плотские утехи двух любовников не знают того восторга, который, заставляя сметать все препятствия и преодолевать пространство и время, влечет их друг к другу, поскольку жить без этого они уже не могут, то утехи эти ничто. Подумай сама или позволь мне тебе все объяснить, и ты меня не сможешь удержать. Твой триумф — это наслаждение. Разжигать огонь с помощью чернил и бумаги — это твое предназначение, дурочка!»

В течение августа письма Бомарше просто источали сладострастие, для передачи коего он использовал самые что ни на есть откровенные выражения:

«Вчерашнее письмо, сердце мое, было, с позволения сказать, весьма фривольным, и хотя я после трехдневной диеты был не совсем в форме, но все равно почувствовал, как кое-что зашевелилось у меня под столом. „Что же это такое?“ — спросил я себя. Немного чернил на листе бумаги, разве это моя возлюбленная? Нет, но я вижу ее сквозь строчки ее письма в весьма непристойной позе, перебирающей своими ловкими пальчиками так грациозно и нежно, что от этого готов лопнуть пояс одного голландца. Я сейчас расскажу тебе некую историю и должен признаться (не знаю, к стыду своему или к чести), что она не совсем безобидна. Итак, ты напомнила мне одну мою любовницу, порой бывавшую капризной и надменной, но, как и я, обожавшую наслаждение, если не сказать большего. Иногда после ссоры, когда она видела, что я готов в ярости покинуть ее, она бросала мне: „Ну и отлично, убирайся, мне совсем и не нужен любовник, я сама прекрасно со всем справлюсь“ и, продолжая ворчать на меня, она откидывалась на кровати, выставив мне напоказ свои волнующие бедра, и начинала на глазах у меня ласкать своим пальчиком самое прелестное местечко на свете… „Убирайся, — говорила она, — убирайся же!“ Этого я уже выдержать не мог и бросался в ее объятия, а когда потом обессиленный и счастливый лежал на ней, эта хитрюга нежно целовала меня в лоб и приговаривала: „Уж я-то знала, что смогу вас образумить“. Она была права, она действительно знала, что вид получающей наслаждение женщины действует на меня неотразимо.

Так вот, моя дорогая, читая твое письмо, я словно видел тебя. Ты не менее сластолюбива, чем та шалунья, чьи выдумки я вспомнил благодаря тебе. У тебя самое красивое тело в мире, такое же, как было у нее. Ты умнее ее, но такая же взбалмошная. Возможно, ты любишь меня сильнее и более пылко, чем она. Ты описала мне, как проходит твоя утренняя молитва; при условии, что вечернюю молитву мы иногда будем возносить вместе, я разрешу тебе предаваться этой утренней молитве, но ты должна будешь подробно описать мне ее: все свои душевные и физические ощущения, все стадии сладострастия, главная прелесть коего заключается в умении по своему желанию замедлять или ускорять наступление оргазма. Вместо того, чтобы жаловаться мне на свои беды, лучше пиши мне о своих удовольствиях: и тогда одна мысль о том, что даже простое воспоминание обо мне способно возбудить тебя и довести до оргазма, всколыхнет мои чувства уже во время чтения твоего письма и, как и сейчас, составляя тебе ответ, я буду чувствовать, как любовь заставляет приподниматься мою столешницу.

Понедельник 18 августа 1777 г., без четверти одиннадцать».

А 22 августа 1777 года без четверти три Пьер Огюстен превзошел самого себя:

«Вопрос не в том, занимаемся ли мы любовью, потому что любим друг друга, или любим друг друга, потому что занимаемся любовью. Это бесконечный повод для споров и возможность блеснуть. Итак, тот, кто сказал:

„Любить, но не заниматься любовью, это нечто.

Заниматься любовью, но не любить — ничто“, не внес никакой ясности в этот вопрос; с тем же успехом он мог бы сказать и обратное. Если бы и я мог тебе сказать, но я больше не хочу ни говорить, ни позволять моему перу