Молодая Екатерина - Ольга Игоревна Елисеева Страница 79

Дело министра юстиции Элендсгейма показало, что маленький немецкий мирок вокруг герцога и герцогини Голштинских расколот на две группировки. Одна состояла из Брокдорфа и приезжих офицеров, облепивших Петра Федоровича. Другая – из Екатерина и тесно работавших с ней чиновников. «Партия Пехлина вообще не одобряла этой насильственной и неуместной меры, посредством которой Брокдорф заставлял трепетать и их, и всю Голштинию», – писала наша героиня. Она велела передать им: «С этой минуты я смотрю на Брокдорфа, как на чуму, от которой следует бежать и которую следует удалить от великого князя»⁴⁸⁷.

Обе партии не имели сил сами справиться со своими противниками и апеллировали к более могущественной стороне. Барон посоветовал Шуваловым «раздавить змею»⁴⁸⁸. Екатерина потребовала встречи с императрицей. Это был рискованный и малообдуманный шаг, поскольку Елизавета на многое смотрела глазами фаворита. «Я решила сказать графу Александру Шувалову, что я… считаю этого человека (Брокдорфа. – О.Е.) одним из самых опасных существ, каких только можно приставить к молодому принцу… и если бы императрица спросила меня сама, я бы не стала стесняться и сказала, что знаю и вижу». По прошествии довольно долгого времени глава Тайной канцелярии дал Екатерине понять, что «возможно, императрица будет говорить» с ней.

На том дело и остановилось. Когда Фавье писал, что русские министры по полгода и более не могут увидеть государыню, он не преувеличивал. Елизавета соизволила дать великой княгине обещанную аудиенцию через восемь месяцев. Что было тому виной? Личное нерасположение? Интриги приближенных? Болезнь? Скорее всего, и то, и другое, и третье. Елизавета Петровна временами впадала в полуобморочное забытье. Так она прохворала почти всю зиму 1755–1756 гг. «Сначала не понимали, что с ней, – вспоминала Екатерина, – приписывали это прекращению месячных. Нередко видели Шуваловых опечаленными, очень озабоченными и усиленно ласкающими от времени до времени великого князя… Одни называли истерическими страданиями то, что другие обмороками, конвульсиями или нервными болями»⁴⁸⁹.

Елизавета заметно увядала, и ей все труднее становилось показываться на люди. Она пряталась не только от дел, но и от посетителей, боясь, что чужие глаза заметят неизбежные признаки возраста, что от ее божественной прелести с каждым днем остается все меньше. «Никогда женщина не примирялась труднее с потерей молодости и красоты, – писал Фавье. – Нередко, потратив много времени на туалет, она начинает сердиться на зеркало, приказывает снова снять с себя головной и другие уборы, отменяет представление театрального зрелища или ужин и запирается у себя, где отказывается кого бы то ни было видеть»⁴⁹⁰.

Так и набежали восемь месяцев. Однажды августовским вечером Елизавета тайно приехала к супруге Александра Шувалова, в комнату которой и вызвала невестку. Когда великая княгиня вошла, государыня была одна. «Я рассказала ей историю Элендсгейма, – вспоминала Екатерина. – Она, казалось, слушала меня очень холодно, потом стала расспрашивать у меня подробности о частной жизни великого князя… Я ей сказала вполне правдиво все, что я знала, и когда сообщила ей о голштинских делах некоторые подробности, показавшие ей, что я их достаточно знаю, она мне сказала: “Вы, кажется, хорошо осведомлены об этой стране”…Я видела по лицу императрицы, что это произвело неприятное впечатление на нее, и вообще она показалась мне очень странно сдержанной во время всего этого разговора, во время которого она заставляла меня говорить и для этого меня расспрашивала, а сама не говорила почти ни слова, так что эта беседа показалась мне скорее своего рода допросом с ее стороны, чем конфиденциальным разговором. Наконец она меня отпустила так же холодно, как встретила»⁴⁹¹.

Были у Елизаветы причины сердиться на Екатерину? Помимо молодости и красоты, невестка дала августейшей свекрови массу поводов для холодности и подозрительности. Если восемь месяцев назад великая княгиня собиралась обвинять Брокдорфа, то теперь ей следовало защищать себя. Она стояла на пороге крупных неприятностей, из которых запрет совать нос в голштинские дела – наименьшая.