Я был зятем Хрущева - Алексей Аджубей Страница 79

Проводив нас до двери, глава Ватикана попросил передать нашим соотечественникам пожелания счастья и мира. Сказал, что работает сейчас над документом, в котором выскажется вполне определенно по многим волнующим его проблемам, и, видимо, это будет уже в последний раз, так как болезнь точит его все сильнее.

Энциклика папы Иоанна XXIII «Падем ин террис» («Мир на Земле») стала его завещанием.

Вот несколько строк-напоминаний: «Если одна страна производит атомное оружие, то и другие должны производить атомное оружие такой же разрушительной силы. В результате люди живут в постоянном страхе, ожидая урагана, который может разразиться в любой момент и принесет невообразимые страдания. И ожидая не без основания, поскольку оружие уже готово…

Справедливость, мудрость и чувство человечности требуют, чтобы была прекращена гонка вооружений, чтобы были одновременно и параллельно сокращены уже существующие вооружения, чтобы было запрещено ядерное оружие и чтобы наконец-то было осуществлено разоружение в соответствии с общим согласием и под эффективным контролем… подлинный мир может быть установлен лишь на основе взаимного доверия…»

И сегодня вполне актуальны эти мудрые слова. И поскольку немало тех, кто не хочет делом доказать свою приверженность единственно возможному реалистическому курсу мировой политики, стоит их напомнить.

Это напоминание оправдано еще и потому, что слова и мысли, приведенные выше, никто не может отнести на счет «коммунистической пропаганды». Иоанн XXIII был и оставался антикоммунистом до последнего часа жизни, и только политические простаки могут думать иначе…

В те дни на другом конце земли, в Соединенных Штатах Америки, президент США Джон Фитцджеральд Кеннеди, как и Иоанн XXIII, пришел к пониманию единственного варианта развития мировых взаимоотношений – мирного сосуществования государств с различным политическим и социальным устройством.

Дело, конечно, состояло не в том, что Кеннеди был католиком и следовал папе, а просто, как и Иоанн XXIII, он исходил из реальностей.

В июне 1963 года умирал в Риме Иоанн XXIII. Умирал тяжело. Он отказался от обезболивающих лекарств, чтобы принять на себя те боли и страдания, которые испытывают простые смертные. В течение нескольких дней тысячи римлян стояли на площади Святого Петра, неотрывно глядя на освещенное окно спальни Иоанна. Пришла минута, когда свет в дворцовом окне погас.

Первая за всю историю Ватикана встреча Иоанна XXIII с советским журналистом стала для итальянской прессы сенсацией. Только позже я конкретнее понял ее значение, обусловленное политическим расчетом на будущее. В ту пору Италия стремилась играть более заметную роль в европейских делах, укрепить позицию страны, способствующей диалогу «Восток – Запад». Личную аудиенцию главы Ватикана, его устное послание Хрущеву можно было расценивать как стратегические ходы партии христианских демократов, которую Ватикан поддерживал.

Я уже говорил, что не всем это пришлось по душе. Тот же канцлер Адэнауэр с раздражением заявил, что поступок Ватикана не способствует консолидации политических сил Европы. Адэнауэр имел в виду определенные политические силы и определенную часть Европы. Наиболее реакционные комментаторы вспоминали о том, что в 1943 году, когда Гитлер посетил Рим, глава Ватикана покинул город в знак протеста. К развитию советско-итальянских контактов Ватикан начала 60-х годов вырабатывал иное отношение.

На следующий день после визита к Иоанну XXIII мы отправились в горные районы Абруццо. Итальянские друзья хотели показать «настоящую Италию».

Выжженные солнцем до цвета слоновой кости каменные ряды строений, прилепившиеся к таким же бело-желтым горам, неправдоподобно синее небо, сухие побеги умирающих от жары растений, безлюдные улочки… Поднявшись по узкой дороге к горному перевалу, мы въехали в один из жарких городов. Все было как в итальянских неореалистических фильмах.

В полуденный час жизнь продолжалась лишь в затененных комнатах. Толстые стены не пропускали жару, и сухая прохлада облегчала дыхание. В доме мэра-коммуниста собралось три десятка местных активистов. Мэр не только сообщил их партийную принадлежность, но и родственные отношения этих людей друг с другом. Родные братья могли быть коммунистом и социалистом, их племянники – христианскими демократами, а дядя – сторонником монархии.

Плюрализм политических ориентации не мешал вполне дружелюбно вести беседу, расспрашивать о жизни в нашей стране. Встреча с папой произвела на них большое впечатление. Мэр рассказал, что ночью, когда радио Рима сообщило о нашем визите, к нему пришел священник советоваться насчет будущих выборов. «Ведь я призывал голосовать против сторонников левых сил, и вдруг Святой отец принял коммунистов!»

«Что же вы ему ответили? – спросил я. «Сделал большую паузу, так как не сразу нашелся, а потом тихо, на ухо сказал: «Падре, не вмешивайся в большую политику, на все воля божья. Пусть каждый поступает, как велит ему совесть…»

Вернувшись в Рим, я стал готовиться к отъезду, так как близился срок, после которого иностранцы, имеющие приглашение от организаций, участвующих в предвыборной кампании, должны были покинуть страну. Однако и последний вечер в Риме выдался необычным. Мы с женой получили приглашение на обед к Пальмиро Тольятти. И сейчас возле моего рабочего стола висит небольшая фотография с надписью: «Товарищу Раде и товарищу Алексею с братскими пожеланиями. Пальмиро Тольятти. Рим. 12 марта 1962 года».

Сказать откровенно, я принял приглашение с большим волнением и даже смущением. Знал, что отношение руководителя итальянских коммунистов к событиям в нашей стране после XX съезда было неясно. Я часто встречался с Луиджи Лонго, Джанкарло Паэта, знал других видных деятелей итальянского левого движения. Тольятти был для меня скорее легендой.

В 1923 году он стал уже руководителем итальянских коммунистов, одним из самых известных в мире вождей мирового пролетариата. В год смерти Ленина стал членом Исполкома Коммунистического Интернационала, а в 1935 году вошел в состав его секретариата. Спасаясь от преследований итальянских фашистов, Тольятти в 1940 году приехал в Советский Союз и прожил у нас до 1944 года. В Италию вернулся в год открытой борьбы с фашизмом, стал во главе сражающейся партии.

Соединяя в себе черты крупного теоретика и революционера-практика, Тольятти к началу 60-х годов острее других чувствовал необходимость перемен в мировом коммунистическом самосознании. Он отыскивал собственное место в том будущем, которое становилось реальностью, понимая, что концепции, не подвергающиеся проверке опытом, ведут в тупик. Тогда мы еще не знали об «итальянской модели социализма», «еврокоммунизме». Спор в коммунистическом движении на этот счет вспыхнул позже, когда стало известно так называемое завещание Тольятти, но я думаю, в тот мартовский вечер, вернее, в ту ночь он высказывал мне свои размышления на этот счет.

Мне трудно было вести сложный разговор, и я просто слушал, лишь изредка перебивая хозяина просьбой повторить то или иное его утверждение. И запоминал.

Тольятти много говорил о Сталине. О его борьбе с оппозицией. О массовых репрессиях, в том числе и крупных деятелей Коминтерна. «Мы чувствовали себя заложниками этого человека, – говорил он. – Пользуясь безвыходностью нашего положения, Сталин не считался ни с какими правилами международного товарищества. Вы молоды, – продолжал Тольятти, – а нам, старикам, оставшимся в живых, после XX съезда кажется, что наше молчание в те годы воспринимается как согласие с тем сталинским курсом. Должен сказать определенно: решительность Сталина импонировала многим из нас. Наши противники стремились задушить коммунизм, не чураясь самых низменных приемов. И в нашем движении были провокаторы, были и маловеры. Мы несем груз ответственности за те роковые преступления, которые теперь известны».