За ценой не постоим! - Иван Кошкин Страница 79

— Ка… Ка-амандир, — жалко улыбаясь, выдавил Осокин.

— Вася, ты что здесь делаешь? — в хриплом голосе Петрова звучала неподдельная забота. — Ты чего не в санбате?

— С… С… Сбежал, — ответил водитель.

Старший лейтенант сел рядом с Осокиным. Водитель чуть отодвинулся, чтобы лучше рассмотреть командира, который вернулся живым из ада, которым стало Козлово.

— А чего сбежал? — спросил Петров.

Осокин помолчал. Василий не знал, как объяснить, почему он вернулся на войну, хотя мог получить отсрочку на несколько дней или даже недель. Поэтому водитель просто сказал:

— Т… Т-там страшно. Кричат. С-санитары в крови все.

— А Саша как?

— Ж-живой. Д-доктор с… с… с-сказал — кость це… цела.

— Ну и слава богу, — выдохнул Петров.

— Зн… Знаешь, Сашу М-матросова привезли, — сказал вдруг Осокин. — А он к… к-кричит: «Г… г-де М-миша?» А М-миша у… у-убит [46].

Словно какая-то преграда сломалась в душе водителя, он уткнулся в плечо командира и тяжело, по-мужски, заплакал. Иван осторожно обнял Осокина за плечи, тихонько встряхнул, успокаивая, старший брат — младшего. Отплакав, Василий вдруг почувствовал, что ему стало легче, и даже в голове вроде бы прояснилось.

— В-вань, а… а ты Оле н… написал? — спросил водитель.

— Написал, — кивнул Петров. — В тот же день.

— А… А мне п-поможешь? Я Т… Т-тане хочу н-написать. В-все н… н-не ре-е… решался. Т… то-олько у меня ру-ки трясутся.

— Помогу, Вася, конечно, помогу.

Но Осокин уже не слышал Петрова. Привалившись к плечу командира, Василий спал.

* * *

Пятнадцатого ноября, в шесть утра Катуков и Кульвинский приехали в освобожденное село. Последний очаг сопротивления в Козлово был ликвидирован накануне в восемь вечера, всю ночь в бригадах считали потери. Победа досталась дорогой ценой, в мотострелковом батальоне 28-й бригады осталось сорок пять человек, в первой гвардейской — чуть больше ста. Три бригады потеряли уничтоженными восемь средних, два тяжелых и десять легких танков, много оказалось подбито. И все же это была победа. Только что генералу сообщили — в Скирманово и Козлово насчитали сорок один немецкий танк, двадцать четыре противотанковых орудия было захвачено и уничтожено, из них десять — новых, пятидесятимиллиметровых. Здесь Катуков впервые увидел подкалиберные снаряды, похожие на гвоздь, продетый в катушку. Эти «гвозди» пробивали броню КВ, и комбриг распорядился отправить их в штаб армии — пусть переправят в ГАБТУ, для исследования.

Танки уходили из Козлово, уступая место стрелковым частям, на броне сидели, вперемешку, смертельно уставшие танкисты и мотострелки. Катуков молча смотрел на почерневшие, избитые машины, что ползли через развалины, потом повернулся к Кульвинскому.

— Знаешь, сколько мы их наколотили?

Аккуратный начштаба достал из полевой сумки блокнот и начал зачитывать список немецких потерь.

— Ты как прейскурант читаешь, — досадливо оборвал его генерал. — Почти триста убитых, ты представляешь? Сорок танков! Под Мценском мы столько не наколотили.

— Строго говоря, — заметил педантичный Кульвинский, — это все на троих делить нужно. Хотя, конечно, наша бригада набила больше.

— Все равно, — упрямо сказал Катуков. — И к тому же мы наступали. А танков мы у них больше сожгли.

Кульвинский не стал напоминать комбригу, что танковые бригады, 50-я кавалерийская и 18-я стрелковая потеряли убитыми в два раза больше. Немец по-прежнему был очень, очень силен, и разбить его — задача не из легких. Полтора часа назад начштаба присутствовал при допросе немецкого танкиста. Тот выглядел подавленным, по его словам выходило, что еще двенадцатого, в бою за Скирманово, погиб командир седьмого танкового полка [47]. Потери ужасали. По словам немца, чью машину подбили вечером четырнадцатого, на тот момент дивизия лишилась едва ли не половины своих танков. Впервые с начала русской кампании 10-я танковая дивизия потерпела поражение.

Начштаба убрал блокнот в сумку и подошел к своему командиру. Катуков молча смотрел, как ремонтники Дынера вытаскивают тракторами застрявший в развалинах избы танк с разбитой пушкой.

— Глаз тайфуна, — сказал внезапно Кульвинский.

— Что? — повернулся к нему комбриг.

— Читал когда-то. Тайфун — это самый страшный шторм, который бывает в океане, — пояснил начштаба. — И в самой середине у него — тишина, чуть ли не штиль, только огромные волны — с десятиэтажный дом. И при этом — чистое небо, хотя рядом — черно, как ночью.

— А-а-а, что-то такое у Толстого было, — заметил Катуков. — У Алексея. В «Гиперболоиде инженера Гарина». Ты к чему все это?

— Мы сейчас попали в такой глаз, — сказал Кульвинский. — Шторма нет, чистое небо, и только волны.

Он указал на разрушенное село.

— Да ты поэт, Павел Васильевич, — криво усмехнулся комбриг.

Оба помолчали.

— Значит, — внезапно сказал генерал, — ты полагаешь, что скоро опять начнется шторм?

— Думаю, да, — кивнул начштаба.

— У меня такое же чувство, — признал Катуков. — Но, по крайней мере, здесь мы их упредили. Ладно, командарм дал нам сутки, чтобы привести себя в порядок. Черт, как спать хочется… Сколько мы на ногах уже?

— Шестьдесят два часа, — ответил Кульвинский. — Но мне раза три удалось урвать минут по тридцать.

— Тогда поедем отсыпаться, — устало сказал комбриг. — Часа четыре у нас есть…

Он шагнул к машине, но вдруг остановился.

— Знаешь, ты будешь смеяться, но меня так и тянет поклониться, — он указал на уходящие танки, — им всем.

— Меня тоже, — кивнул начштаба.

— Ладно, поехали.

Тяжело переваливаясь на ухабах, штабная «эмка» выползла на разбитую дорогу и поехала на северо-восток.