Генерал-фельдмаршал Голицын - Станислав Десятсков Страница 78

Не удачливые походы в Крым и Туретчину, как у Сагайдачного, не битвы с польскими панами, как у Богдана Хмельницкого, а трудовая копейка, двадцать лет выколачиваемая у селянства и рядового казачества, мелким, но частым дождем падавшая в сундуки пана гетмана, наполняла скарбницу пана Мазепы. И оттого столь частыми были при Мазепе волнения среди селянства, беспощадно усмиряемые гетманской старшиной и отрядами наемников-сердюков.

И год от года богатели ясновельможный пан и гетманская старшина. Сотни селений и хуторов были отписаны на пана гетмана, и жившие там вольные со времен Богдана Хмельницкого казаки попали в гетманскую кабалу: должны были пасти гетманские табуны, как крепостные работать на гетманской земле.

Всюду достигала казака тяжелая гетманская рука! Вез осенью казак зерно на мельницу, пану гетману причитался за мужицкий помол солидный куш; брел казак в шинок, но и шинок тот был сдан в аренду корчмарю ясновельможным палом гетманом; шел казак в лес за хворостом, но и лес тот принадлежал пану гетману. И хотя числился тот казак на бумаге еще вольным, но от воли той был один шаг до крепостной неволи.

Глядя на гетмана, грабили казаков и селянство и паны войсковой старшины: полковники и писаря, сотники и есаулы. Казацкая старшина все время смотрела за Днепр, где на Правобережной Украине, принадлежавшей Речи Посполитой, царило полное крепостное право и где пан был самовластным хозяином над мужиками. О панских привилегиях и правах мечтала и казацкая старшина, которой ох как мешали остатки казацкой вольницы времен Богдана Хмельницкого! И хотя все меньше становилось тех вольностей, самая нетерпеливая часть старшины готова была перейти под высокую руку польского короля, лишь бы засесть полным паном в своем огороде.

И Мазепа искусно растил эти панские мечты среди казацкой старшины, продвигал на высшие должности в войске в первую голову своих людей: Герциков и Орликов, Чечелей и Быстрицких. Были то в основном полуполяки, полунемцы, полутурки, полуволохи — выходцы из той обширной на Украине массы смешанного населения, что образовалась в результате бессчетных походов и переселений целых народов, что прокатывались по этой земле.

Люди без корней и без родины, они полностью зависели от гетманских милостей и готовы были идти за гетманом и к шведам, и к ляхам, и к самому черту — были бы новые маетности, достаток и добыча. Из таких вот людей Мазепа создал и свою наемную гвардию сердюков. Все сердюки получили справные хаты в Батурине и добрые маетности в окрестностях гетманской столицы, все они жили за счет гетманских щедрот, и пан гетман, обычно скаредный и скупой, не жалел для сердюков своих милостей. Привлеченные этими милостями и щедротами, в гетманскую гвардию записывались и многие польские жолнеры из развалившейся армии Августа Саксонского, и немецкие наемники, и волохи, и буджакские татары… — словом, весь тот кочевой сброд, который продавал свою шпагу и саблю обычно тем, кто больше заплатит. А Мазепа платил своим сердюкам щедро. И гетманская столица представлялась и впрямь цветущим островом среди задавленной гетманом и старшиной Украины. И хаты здесь топились по-чистому, и многая живность мычала по дворам, и тучные стада паслись на заливных лугах, и весело крутились колеса ветряков и водяных мельниц на Сейме. Многие полковники и сотники, часто наезжавшие в столицу Батурин, держали здесь свои дворы и укрывали за высоким батуринским валом свое добро. Батурин представлялся тогда самым безопасным местом на Украине. Вся старшина знала, что гетман свез в свою столицу почитай все войсковые пушки и Батурин стал самой мощной фортецией на Украине. Укрывал здесь свой знатный скарб и сам пан гетман (правда, другую половину своих сокровищ Мазепа держал в Белой Церкви, поближе к Речи Посполитой). А чтобы обезопасить свое добро от всяких неожиданностей, Мазепа стянул осенью 1708 года к Батурину шестнадцать тысяч казаков. И не собирался уходить с берегов Сейма, благо царские приказы были противоречивы и то предписывали гетману идти в Галицию в помощь Сенявскому, то оборонять Киев, то передвинуть войско на Северную Украину… Ссылаясь на разночтивость царских приказов, а также на свои многочисленные хвори и недуги, Мазепа продолжал копить в Батурине войско и готовить измену. В Батурин было свезено около трехсот пушек, огромные запасы пороха, в войсковых магазинах и житницах были собраны запасы овса и хлеба на целую армию, из маетностей гетмана сгоняли в Батурин стада овец, коров, табуны лошадей.

После страшной казни в Белой Церкви Кочубея и Искры все противники гетмана умолкли и затаились, и Мазепа распоряжался на Украине, как ему вздумалось. Даже в русской ставке многие генералы, страшась царского гнева, опасались открыто пенять гетману за непослушание и почтительно посылали к нему не офицеров с решительными приказами, а гонцов с почтительными просьбами.

Один из таких гонцов, посланный Шереметевым, Семен Протасьев, застал гетмана в местечке Борзне прикованным к постели сильным недугом. Мазепа, мол, даже причащался и исповедовался, о чем Протасьев и сообщил Шереметеву и Головкину. Узнав об этом, в русской ставке порешили отправить к гетману самого Александра Даниловича Меншикова, дабы побудить наконец войско Мазепы выйти на Десну и стать против шведа, держащего путь на Украину. Еще раньше Дмитрию Михайловичу Голицыну было приказано идти из Киева с частью пехотных полков «в малороссийский край и стать в Нежине с артиллерией».

Получив разом эти тревожные новости, Мазепа тут же сочинил письмо шведскому министру графу Пиперу, а другое Александру Даниловичу Меншикову. В первом он уведомлял шведов о своем скором переходе, в другом льстиво уверял светлейшего, что «если бы он удостоился сладчайшим лицезрением князя насладиться, то имел бы сие за особое счастье, но, к сожалению, еле жив и соборуется». Первое письмо было отправлено гетманом со шляхтичем Быстрицким, второе с любимым племянником Войнаровским.

В ожидании ответа гетман провел две тревожные ночи. Ему представлялась в те ночи последняя возможность переменить свое решение и соединиться с Меншиковым, чтобы вместе с русскими оборонять Украину от шведа на Десне. Еще не поздно было это сделать. Даже ежели бы его переписка с Пипером была раскрыта, гетман всегда мог оправдаться перед Петром тем, что вступил в переписку, дабы обмануть шведского короля и выпытать о его замыслах. И Мазепа знал, что Петр опять поверил бы ему, Мазепе, как поверил в деле Кочубея и Искры. И не царские подозрения волновали в те октябрьские ночи старого гетмана, волновало другое: а вдруг русские возьмут верх и разгромят шведа? Вечор Орлик болтал в застолье перед старшиной, что-де русские взяли за все свои кампании у шведа один дырявый барабан да чугунную пушку! Но сам-то Мазепа отлично знал, что русские взяли уже в Прибалтике и Нотебург, и Ниеншанц, и Нарву, и Дерпт, били шведа при Калише, а недавно побили и под Лесной. Но все то были частные баталии, а вот встречи с главной шведской силой заканчивались или разгромом русских, как под первой Нарвой, или их отступлением, как под Головчином. Взвешивая все это и так и эдак, Мазепа все же решил в пользу шведа. Ему, как человеку в общем-то не военному, привыкшему боле побеждать в придворных интригах и наветах, нежели в чистом поле, непонятным осталось роковое для шведской армии значение баталии при Лесной и полная потеря подвижного армейского магазина.