Оренбургский владыка - Валерий Поволяев Страница 78

Но больше красных он ненавидел Дутова и дутовцев. Ему казалось, что Дутов движется в Семиречье, чтобы свергнуть его и самому забраться в освободившееся кресло.

— Дутов — обычный хитрозадый лис, — говорил Анненков своим приближенным, недовольно двигая челюстью из стороны в сторону, — признак того, что семиреченский атаман здорово раздражен, — прется сюда, чтобы лично с ложкой и ножом усесться у раздачи в самом удобном месте. Но этот номер, друзья, у него не пройдет.

— Не пройдет, — дружным хором восклицали собутыльники семиреченского атамана.

— Вот за это мы и выпьем, — произносил в заключение Анненков, и все послушно наполняли глиняные кружки сладким местным вином.

Ночью, когда в город вошла первая колонна дутовцев, на улицах вспыхнула стрельба. Сразу в нескольких местах. Давно такого не было в анненковском стане. Если уж тут и стреляли, то по кринкам, либо в воздух, отмечая чьи-нибудь именины.

Анненков вскочил с постели, разъяренно распушил усы:

— Кто посмел? Разобраться!

Разобрались. Анненковские люди стреляли в казаков Дутова. Дутов подумал с тоскою: «Началось».

Глухая неприязнь двух атаманов вылилась в приказ Дутова, который тот написал лично, — он вообще готов был вести всю войсковую канцелярию сам, получая от этого большое удовольствие. Этот приказ стал для Дутова своеобразной капитуляцией: армию свою он преобразовывал в отряд, начальником отряда назначал генерала Бакича [60], который полностью подчинялся Анненкову, — на себя же возлагал обязанности гражданского губернатора Семиреченского края со столицей в Лепсинске.

Подписав приказ, Дутов вздохнул тяжело. Губы его зашевелились. Похоже, он что-то говорил, но люди, находившиеся в кабинете, не слышали его, переглядывались тревожно — им неожиданно сделалось страшно. По убогой обстановке, по стенам кабинета ползали вялые, рано проснувшиеся мухи.

Первым из кабинета выскочил Бакич — ему было неприятно видеть слабость атамана, — в приемной отер платком лицо и произнес тихим свистящим шепотом:

— Это конец!

До Нового, тысяча девятьсот двадцатого года, оставалась ровно неделя…

Едва прошла пора глухих метелей, на севере вновь загрохотали пушки — красные бронепоезда расчищали себе дорогу громкими залпами, и Дутов понял: пересидеть смутное время в захолустном Лепсинске не удастся.

Он приехал в дом, где поселился, расстроенный, отпустил автомобиль, несколько минут постоял под высоким ореховым деревом, втягивая в себя ноздрями влажный весенний воздух, вглядываясь в тусклые звезды. Было начало марта. Вспомнился Оренбург. Там сейчас еще мели кудрявые вихри, сшибали с труб дымы, трепали их, как умелые бабьи руки треплют кудель, и народ старался выходить на улицу как можно реже. Дутов любил синие оренбургские метели, они ему снились на фронте, на западе, вызывали теплые слезы, печаль.

Он невольно подумал о том, как слаб все-таки человек, если может размякнуть от таких простых вещей… Ну что такое Родина? Дом, где ты впервые увидел свет, простор, пахнущий степной травой, ночные звезды над головой… Мало, очень мало надо человеку для того, чтобы стать счастливым: услышать нежную песню матери, звучащую, как в детстве, ободряюще, звонко, любяще. Песню, под которую мы все становимся людьми.

Дутов невольно вздохнул, с отвращением глянул на рукав своего штатского пальто: занимая пост сугубо гражданский, он был вынужден ходить в партикулярном платье, к которому всегда относился с предубеждением. Время надевать военный мундир! Раз красные жмут так, что даже дышать скоро будет невмоготу, пора вспомнить, что под пальто, на плечах у него — генеральские погоны.

Ветер, примчавшийся из-за низких, крайних домов Лепсинска, похожих на саманные клетушки, принес аппетитный запах свежего, хорошо просушенного сена, прошлогодних дынь и еще чего-то, неясного, сложного. Дутов попробовал определить, что же содержит в себе этот неясный, тревожащий душу запах: дух домашней еды, кумыса, вяленого мяса, поделок шорника?

Не сразу он понял, но понял очень отчетливо — это дух дороги. Надо снова собираться в путь — пора покидать родную землю. Только что вроде бы остановились, обжились — и снова надо трогаться… Когда это кончится?

Не было ответа Дутову. Не было ответа никому из тех, кто находился рядом с ним… Он миновал казака, стоявшего около крыльца на часах, и вошел в дом, выкрикнув зычно, стараясь громкостью голоса, резкостью его подавить квелость, засевшую внутри:

— Оля!

Когда жена появилась в прихожей, атаман произнес печально, буквально чеканя каждую букву, — словно бы приказ отстучал на «ундервуде»:

— Оля, пакуй вещи! Мы уезжаем.

— Куда? — озадаченно спросила жена.

— Отступаем. Все дальше и дальше… — Дутов не выдержал, махнул рукой — жест был безнадежным: — Туда, где нет русских.

Ольга Викторовна прижала ладони к щекам и покорным печальным эхом повторила вслед за мужем:

— Туда, где нет русских… — лицо у нее мелко задрожало, глаза наполнились слезами, она глянула в окно. — Боже! Саша, я чувствую, мы никогда с тобою больше не увидим России.

Дутов насупился, поерзал губами. Перед ним приоткрылась страшная истина, о которой он старался не думать, — а ведь они действительно никогда больше не увидят Россию. Нижняя половина лица у него затряслась, он поспешно шагнул к жене и обнял ее.

— Олечка… Оля. Успокойся, пожалуйста, — с нежностью, на которую только был способен, ощущая, что озноб и боль пробивают его насквозь, Дутов погладил жену ладонью по спине, по худым, острым, будто два крылышка, выступившим лопаткам. Прихватил завиток волос на шее, ощутил острую жалость, возникшую в нем. — Не надо, Оля, — попросил он, — ну, пожалуйста…

Дутову стало муторно. Неужели все, что составляло его жизнь, было связано с его заботами, его болью, надеждами и песнями, останется в России, здесь? И никогда больше не вернется?

Нет, вернется! Для этого гражданскому губернатору Семиреченского края надо вновь надеть военную форму и взяться за оружие. Из Бориса Владимировича Анненкова, несмотря на постоянное бряцанье шашкой, грозный вид и зло сжатые губы, воин плохой.

— Мы вернемся сюда, Оля, — судорожно глотая слова, прошептал Дутов, — обязательно вернемся… Верь мне, так оно и будет.

В марте в горах еще нет прочных троп, надежных камней, за которые можно ухватиться или поставить на них ногу — все покрыто скользким льдом. На склонах постоянно набухают тяжелые лавины, готовые сорваться вниз не только от выстрела, — лавины в марте срываются даже от простого хлопка ладоней — дышат опасно, шевелятся.