Завещание Шекспира - Кристофер Раш Страница 78

– Ничего!

Нет, было. И гораздо хуже. Сами симптомы были не более чем внешняя, физическая боль, кромешный ужас проникал гораздо глубже, в самую суть человеческой природы, которая проявила себя во всей своей низости. Безумно боясь заражения, люди бросали друг друга на произвол судьбы.

О свирепости болезни слагались легенды. Эпидемия в Стрэтфорде в год моего рождения заставила бабушку Арден вспомнить истории из прошлого, которые она когда-то слышала от своих родителей, и она со странным удовольствием рассказывала мне о первой эпидемии черной смерти.

– В октябре 1347 года после длительного плавания в Крым конвой из двенадцати генуэзских галер прибыл в один из портов Мессинского пролива. Команды моряков на борту судов были при смерти.

Так начинался ее рассказ, такой точный и обстоятельный, что картина разворачивалась перед моими глазами, как на разрисованных холстах, которые украшали стены нашего дома.

– Зараза, которую привезли с собой моряки, обладала убийственной силой, и, перебросившись с ними парой слов, люди заражались ужасной болезнью и попадали в капкан смерти. Даже тот, кто только взглянул на них, был обречен.

Об этом говорилось в хрониках, и так дрожащим голосом рассказывала мне бабушка Арден.

Ее рассказы врезались в мою память, и, когда в 92-м году чума охватила Лондон, я убедился в их правдивости.

Ближайшие родственники покидали друг друга, узы крови и сердечной привязанности распались, перестали существовать. Жены бросали мужей, братья сестер, родители детей. Матери бежали прочь от своих плачущих младенцев. Груды трупов валялись на улицах, лавки опустели – их двери были открыты настежь, а ставни раскачивались на ветру. Преступники боялись грабить мертвых и умирающих, хотя можно было запросто войти куда угодно и взять все, что пожелаешь. Могильщики быстро обогащались и так же быстро умирали. Хуже того, охваченные смертельным ужасом, священники покидали прихожан, невзирая на свое Божественное призвание. Нарушая священные заповеди, они отказывались навещать умирающих, чтобы соборовать и упокоить их исстрадавшиеся души. Умирающих покидали друзья, семья и даже Бог. Ужасное зрелище. Умирать в одиночестве было страшно – без единого слова утешения, без малейшего проблеска человеческого тепла: ни стакана воды для жаждущего, ни тихо пролитой слезы, ни пожатия руки, ни долгого прощального взгляда. Ходили рассказы о том, как при малейшем намеке на озноб или чихание, принимая неотвратимость конца, люди зашивали себя в саваны или, вопя от нестерпимой боли, бежали на кладбище, раскапывали свежие могилы и на глазах ошеломленных могильщиков слабеющими руками засыпали себя землей – они были готовы на все, только бы избежать унизительного конца в неосвященной земле и ужаса вечного огня ада. Трудно было поверить, что все это могло происходить в последнее десятилетие правления нашей великой королевы. Но изумленному взгляду открывались картины и пострашнее.

Например, вид беженцев, бредущих по дорогам. Не только актеры спасались бегством в провинцию, чтобы под надтреснутые звуки старой трубы ломаться на подмостках, развлекая публику. Жители Лондона бежали из города, как крысы из горящего дома, с мешками за плечами, сгибаясь под тяжестью сундуков, с кошельками, набитыми деньгами – платой за жизнь. Их седельные вьюки позвякивали, когда они вскачь проносились мимо. Действующих монастырей не осталось, но даже если бы беженцы перебросили мешки с деньгами через монастырскую стену, монахи перекинули бы их назад. Их не интересовали ни богатства, ни нечестивые грешники, которые хотели спастись от заразы. В 92-м году боязнь заразиться была повсеместной. Radix malorum est cupiditas ^[126]. Оставляя позади себя Грина и умирающий город, состоятельные лондонцы обгоняли нас по дороге, убегая в деревни. Но они зря торопились – из страха смерти никто и ни за какие деньги не собирался впускать их не то что к себе в лачугу, но даже в сарай. Один такой богатый бедолага простоял ночь напролет у свинарника, моля, чтобы ему позволили прилечь хотя бы рядом со свиньями. Он цитировал Писание: «Даже блудному сыну, – увещевал он, – позволили переночевать в свинарнике и питаться объедками после свиней, пока Господь не спас его». Но крестьяне держали богатея на расстоянии вытянутых вил и, опасаясь дышать с ним одним воздухом, отогнали его камнями. «Блудный сын пришел не из зачумленного города, друже! Мы не хотим, чтобы ты заразил наших свиней, а они нас! Так что бери свою блудную задницу в руки и возвращайся в свой проклятый Лондон!»

В истории человечества редки времена, когда из-за страха смерти деньги теряют силу убеждения и способность растлевать и ослеплять людей. Наступили именно такие времена. Богачи умирали в деревнях, где все двери были наглухо заперты и забаррикадированы изнутри. Их трупы гнили на солнце, киша червями, как трупы собак в канавах, которых сторонились даже крысы. Кое-кто успел стать побелевшим скелетом, прежде чем к нему осмелились приблизиться, чтобы вытащить из его карманов серебро. Но многие не польстились бы и на золотые монеты, соблазнительно блестевшие среди реберных костей и переливающиеся в солнечном свете. Полагали, что чума настолько заразна, что выживает даже в побелевших костях и мертвом металле. И вообще, то были Иудины деньги, а место, где они лежали, – скудельница.

Через несколько дней после смерти Грина городской совет Лондона выпустил первый за многие годы чумной указ. По причине эпидемии на неопределенный срок запрещались все представления. Мы снова отправились на гастроли. Всем актерам запретили приближаться к Лондону ближе чем на семь миль. Но, невзирая на чуму, я не собирался отсиживаться, пока «Крупица ума» Грина поливала меня грязью. Порвалась дней связующая нить, и мне нужно было соединить те обрывки. Когда я вернулся в Лондон, чтобы переломать ноги Четтлю, я собственными глазами увидел жуткое зрелище, которое являла собой столица.

– Неужели ты вернулся, осел?! Вот уж не подозревал, что ты мог желать себе смерти!

Мне открылись картины апокалипсиса, и безмозглому идиоту и смельчаку вход в тот театр был бесплатный. Шла потрясающая пьеса, с реальными живыми актерами и большим количеством мертвых статистов, претендовавших на главные роли. Театр потерял свою злободневность.

 В тот день, когда я вернулся, шел проливной дождь, длинные мокрые стрелы Господни с силой ударялись о землю. Я провел весь день в пути, и уже стемнело, когда я подходил к Ньюгейту. На всем пути от Чипсайда до Ломбард-стрит и от Грэйшес-стрит до Бишопсгейта и Шордича тянулись похоронные процессии с телегами и факелами. Факелы были излишни – повсюду пылали костры, и на каждом углу горели бочки дегтя, очищая воздух от заразы – таково было поверье, хотя зловоние стояло адское, и кровавые всполохи костров затмевали звезды. «Выносите своих мертвецов!» – орали они, останавливая свои телеги у дверей, помеченных красными крестами и с нацарапанными алой краской отчаянными надписями «Помилуй нас, Господи!». Они собирали трупы, некоторые из которых были совершенно голые, еще не остывшие, чаще всего дико обезображенные, изрешеченные, как пулями, черными бубонами, которые разворотили плоть от макушки до пяток, как у ветхозаветного Иова, сидящего в пепле выгребной ямы. «Друг, твои дни сочтены! Эй, ты тоже, выноси своих мертвецов! Выносите своих мертвецов!» Крики сопровождались леденящим душу звоном колоколов.