Императорская Россия - Евгений Анисимов Страница 77

Несомненно, Ломоносов был универсальным гением, как титаны Возрождения. С легкостью он переходил от проблем химии к проблемам астрономии. Математика, физика, минералогия были так же ему доступны, как и филология или история. Конечно, такова была универсальная наука того времени, еще не знавшая современной специализации. Но в то же время универсализм был заложен в незаурядной природе Ломоносова, которому многое давалось с необыкновенной легкостью. А то, что он был великим поэтом, стало ясно уже с его ранних стихов. Ломоносов явно обладал фантастическим по тем временам чувством родного языка.

Но не поэзия, а экспериментальная наука была истинным смыслом его жизни. Как и для Петра Великого, для Ломоносова было важно только то, что добыто опытным знанием, экспериментом, что приносит практическую пользу науке, людям, Отчеству. Для огромного числа русских людей Ломоносов уже при жизни был живым воплощением победы разума, учения над невежеством и темнотой. Только свет просвещения позволил Ломоносову подняться наверх, к вершинам славы. Несомненно, он был первым русским человеком, который собственным примером показал России, как он сам писал, что можно «чести достичь не слепым счастием, но данным… от Бога талантом, трудолюбием и терпением крайней бедности добровольно, для учения». Ломоносов осознавал свое место в истории и не скромничал: «Я через шестнадцать лет одами, речьми, химиею, физикою, историею делаю честь Отечеству».

И все же его мучили многие комплексы. Он остро и болезненно ощущал свою социальную неполноценность – ведь он был выходцем из низов, ему был недоступен придворный круг. Сознавая свое величие как ученого и поэта, Ломоносов оставался в то же время обычным смертным, охочим до наград, поощрения, ласки сильных мира сего, он угождал этим сильным, льстил, унижался перед ними. Вместе с тем, в нем проявлялся гордый человек, готовый взбунтоваться, защитить свое достоинство. Наука, Академия не могли дать Ломоносову полного удовлетворения. То, что он гений, понимали не все. Вообще, значение науки и ученых в тогдашнем обществе было невелико. На Академию смотрели как на государственную контору по изготовлению планов фейерверков и проведению публичных опытов для общего развития подданных. Статус ученых был весьма низок. Любой воевода мог без дальних разговоров вышибить вон академика, приехавшего к нему с телескопом для наблюдения за Венерой или для любой другой научной надобности. Ломоносов постоянно страдал от недостатка денег. Ему казалось, что все коллеги живут лучше его. Отвечая своим недоброхотам, недовольным пожалованием Ломоносову деревни с крепостными, он писал: «Музы не такие девки, которых всегда изнасильничать можно. Они кого хотят, того и полюбят. Ежели кто еще в таком мнении, что ученый человек должен быть беден, тому я предлагаю в пример, с его стороны, Диогена, который жил с собаками в бочке и своим землякам оставил несколько остроумных шуток для умножения их гордости, а с другой стороны, Невтона, богатого лорда Бойла, который всю свою славу в науках получил употреблением великой суммы».

Но с годами разрыв между желаемым – почетом, богатством, властью – и реальностью все увеличивался. Ломоносов тратил бесценное время гения на непрерывную борьбу в Академии с академическим начальством, коллегами, на кляузы и ссоры с окружающими. Тяжелый характер, вспыльчивость и часто – чрезмерная любовь к штофу делали его невыносимым для коллег, родных, друзей, искренне любивших его. Невоздержанный на язык и руку, пристрастный и подозрительный, лишенный таланта руководить людьми, Ломоносов тем не менее стремился к власти, рвался в начальники. Особые надежды в этом деле Ломоносов возлагал на свою дружбу с Иваном Шуваловым, всесильным фаворитом Елизаветы. Трудно даже представить, насколько это были разные по происхождению, возрасту, темпераменту, положению в обществе люди. Один – человек молодой, интеллигентный, мягкий, уклончивый и одновременно беззаботный, избалованный. Другой – человек, повидавший жизнь, тяжелый, необузданный, подозрительный, честолюбивый, вечно страдающий от укусов, как ему казалось, сплошных ничтожеств и бездарностей. И тем не менее они были близки. Их объединяло то, что можно назвать просвещенным патриотизмом: вера в знания, талант, науку, просвещение и уверенность в том, что «и русским людям даны умы такие же, какими хвалятся другие народы». Шувалов восхищался гением Ломоносова, его феноменальными способностями, особенно в поэзии. Шувалов был истинным меценатом, внимательным и восторженным слушателем.

Но Ломоносову было мало восторгов Шувалова, ему требовалось, чтобы фаворит через императрицу помогал осуществлять грандиозные планы, в центре которых был он сам, несравненный Ломоносов. Он хотел стать вице-президентом Академии, настаивая, что «в Академии больше мне надобно авторитету, чтобы иностранные перевесу не имели». Шувалова же пугали деспотические замашки гениального друга. Он знал, что Ломоносов часто поступает круто, своевольно, неразумно, да порой и просто глупо. Борьба же с немцами-академиками в Академии, которую вел Ломоносов, часто выходила за рамки научной полемики, превращалась в безобразную склоку, инициатором которой бывал сам Ломоносов, опускавшийся до обыкновенного хулиганства. Поэтому Шувалов, как ни любил Ломоносова, но не решался замолвить слово перед государыней за его проект об университете и вице-президентстве, а все тянул и тянул. Приехав домой после очередной безуспешной поездки ко двору, Ломоносов пил горькую…

В 1761 году умерла императрица Елизавета, исчез из дворца Шувалов, к власти пришли новые люди. На дворе были иные времена. Однажды новая государыня Екатерина II внезапно заехала в дом Ломоносова и прошла в его кабинет. Грузный, больной и одинокий хозяин отрешенно сидел в креслах в такой глубокой задумчивости, что не заметил высоких визитеров. Ему не было и 55 лет, а он чувствовал себя глубоким стариком и готовился к смерти. Так случилось, что годы правления Елизаветы, которые Ломоносов, недовольный своим положением, судьбой, не особенно и ценил, оказались, в сущности, лучшим временем его жизни, самым плодотворным, радостным, наполненным работой, стихами, дружбой и теплом… А теперь это время кончилось. Он умер в 1765 году, убежденный, что о нем «дети отечества пожалеют». Так оно и было…