Если бы я была королевой. Дневник - Мария Башкирцева Страница 77

<…> Я глупа и тщеславна… Вот я уже вообразила, будто этот академик видит меня такой, какой я сама себя вижу, а значит, если пользоваться терминами, в которых обсуждают актерскую игру, ценит то, что я сама вкладываю в свои слова и поступки. Мы преувеличиваем свои достоинства, это известно; мы грешим этим даже в том случае, когда совершенно лишены привлекательности, – бесспорно, все так; ну и что? Как бы то ни было, скажу вам: воображать, будто тебя высоко ценят, – огромное удовольствие. И потом, с Тони и Жюлианом я раскрываюсь больше, чем с остальными; я чувствую себя уверенно, и эта уверенность делает меня привлекательнее, чем в любом другом обществе. <…>

Пятница, 18 августа 1882 года

Заехали к Бастьену, но не застали дома; оставила ему записку и мельком увидела то, что он привез из Лондона. На одной картине мальчишка-рассыльный, большой плут, стоит, прислонившись к уличному столбу; чудится, будто слышишь грохот экипажей на улице. А фон едва намечен, но фигура! Черт побери, что за художник!

Какими убожествами и глупцами нужно быть, чтобы называть его ремесленником! Это могучий, оригинальный талант, он поэт, философ; другие рядом с ним кажутся жалкими исполнителями… После его живописи на другие картины смотреть невозможно: она хороша, как природа, как сама жизнь.

<…>

Среда, 23 августа 1882 года

Вместо того чтобы трудиться над каким-нибудь этюдом, отправляюсь гулять; да, мадемуазель гуляет и, как подобает художнику, наблюдает! Два раза ездила в детский приют, утром и после обеда. С директрисой мы уже друзья; что до детей, то, поскольку я не скупилась на конфеты, во второй раз они облепили меня и жались к моей юбке, как стайка прелестных зверьков. Какие у них глаза – доверчивые, невинные, еще немножко бессмысленные! И все эти малыши семенили за мной следом на своих еще нетвердых ножках. Потом их рассадили. Они принялись играть, и самые смышленые как бы между прочим начали читать стихи, время от времени бросая на меня взгляд, чтобы видеть впечатление.

Вернувшись, сделала эскиз: Sinite parvulos venire ad me ^[161]. Иисус и дети. Ах, достало бы мне только таланта!

<…>

Вторник, 29 августа 1882 года

Эта книга потрясает меня до глубины души. Уида ^[162] не Бальзак, не Жорж Санд, не Дюма, но она написала книгу, от которой меня бросает в жар, – причины этому в моей профессии. В этой книге есть очень верные мысли об искусстве и мнения, вынесенные из мастерских, привезенные из Италии, в которой жила Уида.

<…>

Но, помимо этого, я, конечно, работала. Сен-Марсо сказал, что мои рисунки – рисунки скульптора, а я всегда больше всего любила форму.

Я и цвет обожаю, но теперь, после этой книги… да и раньше тоже… мне казалось, что живопись бледнеет рядом со скульптурой. И вообще, я бы должна ее ненавидеть, как ненавижу всякую имитацию, всякую подделку. <…>

Но что мне мешает? Ничего. Я свободна, я живу так, что все радости художника мне доступны. В моем распоряжении целый этаж.

Прихожая, туалетная, спальня, библиотека, мастерская с роскошным освещением, причем ее окна выходят на разные стороны; затем садик, где я всегда могу поработать. Я велела провести слуховую трубку, чтобы меня не отвлекали по пустякам и чтобы самой не бегать то и дело вниз. <…>

Что я делаю? Пишу девочку: она накинула на плечи старую черную юбку и держит над головой раскрытый зонтик ^[163]. Работаю на улице, хотя дождь идет чуть не каждый день. <…>

Четверг, 31 августа 1882 года

<…> Рисую мою Магдалину; у меня натурщица, которая изумительно для этого подходит; три года назад я видела одно лицо – точь-в-точь то, что мне надо, так вот, у этой натурщицы похожие черты и даже такое же выражение лица – напряженное, ужасное, отчаянное. <…>

Ничто и никогда не трогало меня в живописи так, как Жанна д'Арк Бастьен-Лепажа: в этой картине есть что-то таинственное, необычайное… <…>

Пятница, 1 сентября 1882 года

Получила от мамы письмо, она пишет, что на два месяца приезжают наши молодые соседи с друзьями и будет великолепная охота. Мама готова вернуться, но поскольку я сама ее просила предупредить, если… то вот она меня и предупреждает. Это погружает меня в бездну нерешительности, сомнений и тревог. Если поеду – погорела моя выставка… Работай я хотя бы летом как следует, у меня был бы предлог: я, мол, должна отдохнуть – так ведь нет. Словом, это было бы чудесно, не спорьте, но боюсь, что неосуществимо… Четыре дня и четыре ночи трястись в поезде, пожертвовать усилиями целого года – и все для того, чтобы попытаться понравиться людям, которых никогда не видела, и выйти за кого-нибудь из них замуж. По здравом рассуждении надо признать, что тут нет никакого смысла… Но раз уж я обсуждаю эту низость, возможно, что я на нее решусь… Потому что я сама не понимаю, что делаю. Пойду к гадальщице, к мамаше Жакоб, той, которая предсказала мне тяжелую болезнь.

За двадцать франков купила себе счастье по меньшей мере дня на два. Предсказания мамаши Жакоб немного путаные, но обнадеживают. Да-да, она настойчиво повторяла, что меня ждет огромный, шумный успех, что обо мне будут писать газеты; что во мне обнаружится великий талант… а потом произойдут значительные и счастливые перемены в моей жизни, мне предстоит прекрасное замужество, большие деньги, много путешествий, дальних путешествий. <…>

Ложусь спать радостная как дурочка, да ведь это мне обошлось всего в двадцать франков. Поеду не в Россию, а в Алжир… Если что-то мне суждено, то оно случится в Алжире точно так же, как в России…

Спокойной ночи, сегодня я счастлива, завтра буду хорошо работать. <…>

Четверг, 16 ноября 1882 года

<…> Пошла к очень хорошему врачу, он клинический хирург, человек незнаменитый и скромный, поэтому я надеялась узнать от него правду.

Что ж, любезным его не назовешь. Он все мне сказал без лишних слов. Я НИКОГДА НЕ ПОПРАВЛЮСЬ. Но мое состояние может улучшиться и стать более или менее терпимым, в том смысле, что глухота будет терпимой. Мне и так уже легче, а будет, кажется, еще лучше. Но если я не буду тщательно выполнять лечение, которое он мне прописал, мне станет хуже. <…> Впервые я набралась храбрости и сказала: «Сударь, я глохну». До сих пор я прибегала к иносказаниям вроде: «Я стала хуже слышать, у меня закладывает уши» и т. д. <…> Правда, он сказал, что улучшение наверняка наступит. Справлюсь как-нибудь, благо есть родные, которые с меня глаз не спускают и чуть что с проворством и любовью спешат на выручку… А окажись я одна, среди чужих!