Человек с яйцом. Жизнь и мнения Александра Проханова - Лев Данилкин Страница 77

Эти «воспоминания», больше похожие на обмороки, когда герой как будто входит ни с того ни с сего в штопор, — в высшей степени характерное для прохановских текстов явление. Вдруг вспомнил, вдруг навернулось, вдруг увидел. На кремлевском банкете герой погружается в воспоминания о горящих наливниках на трассе Саланг, умирая в горящем наливнике — вспоминает лиловые соски африканской любовницы, разминая лиловые соски — видит перед глазами дворик, где прошло детство, гоняя во дворике мяч пятилетним ребенком — опрокидывается в пренатальные видения.

В связи с этими лирико-миметическими пассажами — можно называть их «обмороками», «флэшбеками», сеансами изумления, микрогаллюцинозами, «оазисами» (Бондаренко), «повторами» (М. Ремизова), «внутренним материалом» (Матулявичус) — чаще всего и возникает слово «графомания», или, как аккуратно выражается А. Сегень, редактор Проханова в «Нашем современнике», «я все боялся, не захлестнет ли его экспрессионистская волна».

Критики обычно воспринимают эти, в самом деле не вполне мотивированные — не в таком объеме, по крайней мере, — «воспоминания», часто посвященные родственникам главного героя до десятого колена, в штыки — и, по правде сказать, они способны ввести в нарколептическое забытье самого лояльного проханолога. Одна из самых раздражительных читательниц Проханова М. Ремизова утверждает, что «повторы», по сути, «противоречат всякой логике художественного построения текста (любое продлевание эффекта сводит его на нет)». Внятнее прочих выразил недоумение по поводу «оазисов» перестроечный критик Матулявичус: «Есть в романе („Африканист“. — Л. Д.) и второй временной пласт — воспоминания Боброва. Но порой просто диву даешься, до чего бесцеремонно и неестественно они включены в общую канву повествования. Многочисленные, не несущие никакой интеллектуальной или эстетической нагрузки отступления служат лишь фоном для африканского действа, но отнюдь не дополняют его. Беспомощность „внутреннего“ материала только подчеркивает так полюбившиеся писателю высокопарные фразы, глобальные понятия, всевозможные абстракции, за которыми не обнаруживается ничего конкретного. Оторопь берет от бесконечного использования всевозможных технических терминов „вектор“, „силовое поле“, „электрическое поле“ — для обозначения душевного состояния героя».

«Проханов, — благоразумно замечает все тот же Матулявичус, — любит кстати и некстати вспомнить важнейшие свершения нашего народа — то и дело мелькают слова о тюменской нефти и целине, интервенции и Отечественной войне. Эти высокие материи не мешают автору (иногда буквально в том же абзаце) вспомнить очередное любовное похождение своего героя: „Его близость с высокой степной красавицей, среди целинных хлебов“. Даже такие приключения происходят не просто так, а на общественно значимом фоне. Этот прием Александр Проханов эксплуатирует безмерно».

Вернемся, однако, в Африку. Белосельцев (Бобров) предотвращает покушение на президента Сэма Нуйома. Африканцы пытаются устроить юаровцам западню: заманить с помощью двойника Сэма Нуйома, штурмующего Намибию с партизанских баз, батальон «Буффало». Едва ли Проханов, как его Белосельцев, сорвал покушение на Сэма Нуйома — действительно, одного из лидеров национального освободительного движения, которыми в тот момент был наводнен мир. Но, во всяком случае, они были знакомы; «хи’з нот джорналист хи из э райта» — представил его Сэму Питер Наниембе, министр обороны в теневом правительстве; те были в восторге — живой писатель! Более того, мне рассказывали, что один из моих знакомых недавно был в Намибии и на встрече с президентом Сэмом Нуйома рассказал тому о Проханове — и тот, чуть ли не прослезившись, прижал его к сердцу: «А, Проханов! Привет ему!»

«Африканист» — это отчет о белосельцевском турне по прифронтовым государствам. Мотивировками его передвижений являются служебные обязанности и сердечные привязанности. Даже и переписанный, роман представляет из себя набор неважных по драматургии сцен, бойких военных и трэвел-репортажей и не подпадающих ни под какие оценочные категории «обмороков». Простенький на первый взгляд «Африканист», однако, затейливее прочих «Горящих садов». Это роман, кишащий двойниками — обычными и идеологическими. Помимо членов Африканского национального конгресса, Белосельцев знакомится с неким Маквилленом, тоже разведчиком, шифрующимся под бизнесмена, между ними возникают тонкие отношения. На этих отношениях и строится главный конфликт романа: непонятно, враги ли они друг другу или близнецы из двух систем, не случайно все время помогающие друг другу; эта пара — романный рефлекс параллельно развивавшейся андроповской «конвергенции разведок». Маквиллен — персонаж вымышленный, однако что такое агенты западных разведок, Проханов знал не понаслышке — и, разумеется, интересовался этими персонажами — своими двойниками с другой стороны железного занавеса. Так, однажды он увидел перекрашенного под негра немца или голландца, который… «А кстати, вас ведь самого однажды раскрасили, правда?» — «Ну да». — «Расскажите». — «Меня транспортировали из Лубанго на юг, на границу, где размещались базы намибийских партизан. Это была опасная трасса: ночь, охраны нет, машина мчится по саванне, могли ударить, перехватить. Черных не брали, а белый сразу заметен, юаровские информаторы про все докладывали. Прежде чем выехать на эту трассу, долго петляли по городу и только потом вывернули, чтобы не связывали мое появление в штабе с маршрутом. Для предосторожности меня покрасили в черный цвет. Это был грим. Белые люди были очень желанными, и их охотно захватывали: за белого советского советника можно было получить очень много. Во-первых, потрошить его и вытащить из него ценную оперативную информацию, потом обменять на него своих агентов. Это была такая валюта, карренси».

— Ну а красили-то вас как?

— Да в этом не было ничего необычного, потому что…

— Вас целиком покрасили?

— Ну не целиком, естественно! Пах оставили, пах-то белый был — чего ж там красить, краски не хватило бы… Руки покрасили, лицо.

— В «Африканисте» упоминается «жестяная банка, в которой находилась темная глянцевитая гуща, напоминавшая сапожную ваксу». Вас гуталином, что ли, красили?

— Я даже не знаю чем. Это была такая баночка стеклянная, там была резиночка типа губки, меня завели в дом, макали и шлепали, шлепали, шлепали, превратили меня в негра. Сначала была пахуча, повоняла эта краска, а потом высохла, и все было благополучно.

По дороге они проезжали место, где несколько часов назад состоялся бой и до сих пор валялись неубранные тела. Среди убитых они обнаружили такого же фальшивого перекрашенного негра: замкомбрига плюнул на руку, провел по щеке — и она оказалась белой. И кто это был? «Какой-то наемник. Голландец или немец. И у меня до сих пор дома трофей есть такой: эффектный нож с пумой, который с него сняли: костяной, ручка из оленьего рога, такая красная сталь, с пилкой, боевой». Комбриг подарил ему черную ритуальную маску.

Трофейный нож.