Ледяные небеса - Мирко Бонне Страница 77

— Бобби Купер, тренер по регби, ты его не знаешь. Он лишился руки во время сражения на Сомме. Миссис Купер вчера рассказала мне, что осколок снаряда был большой и черный, как летучая мышь, только намного быстрее, он просто пролетел сквозь руку и оторвал ее. И Хатчинсоны, которые живут через несколько домов. За полгода они получили три телеграммы. Все их сыновья, я учила всех троих, — павшие герои. Убитые есть на каждой улице, Мерс, у вас в деревне также. Твой шурин Герман, никто не знает, что с ним произошло. Горчичный газ, говорил мой муж, они применили горчичный газ, который в десятки раз смертоноснее хлора. А он кричал: если бы я только мог, я бы сам надел военную форму. Я бы показал этим немецким чертям. И однажды утром, Мерс, он умер прямо в кровати.

Миссис Симмс остается сидеть, не обращая внимания на того, кто сидит напротив, как было всегда, когда она сидела вытянувшись за кафедрой и ее зеленые глаза выбирали кого-нибудь из нас.

Мягким осенним вечером, наконец облегчившись, я возвращаюсь в Пиллгвенлли. На дороге — ни души. В лесах Дассхебдна якобы живет племя великанов — с тех пор как король Артур в благодарность за то, что сын великана перенес его через речку Уск, подарил ему холм, поросший тополями и березами. Лес спокоен и тих, с подступающих к нему полей ползет туман словно мантия великана из Дассхебдна. На унылом поле пасется стадо косуль, они жуют что-то, прислушиваясь к визгу моих педалей, который их совсем не беспокоит.

Здесь мы часто проходили с Дэфиддом. Когда мне было десять лет, а моему брату — пятнадцать, мы вместе занимались у миссис Симмс. Старшие ученики сидели на задних рядах, младшие — на передних. Когда уроки заканчивались, мы бежали вдоль каменных стен через поле к Уску, чтобы искупаться. Должно быть, это было в тот год, когда Блерио перелетел Ла-Манш. Потому что я еще помню, как мы всматривались в небо, когда в газете опять написали, что Уэльс тоже поднимется в воздух. В Суонси жил один бизнесмен, я забыл, как его зовут, и вот он выписал себе из Франции моноплан Блерио, которого никто не видел и который в газете называли не иначе как молотилкой, и все лето пытался перелететь через Северн в Портисхед. Я помню чувство неловкости, которое я испытывал от собственной неискренности, потому что авиация не значила для меня ничего, я просто подражал своему брату и сделал бы то же самое, если бы он бы заболел не авиацией, а лошадьми или грибами. Дэфидд мечтал хоть раз пережить то, о чем мог во всех подробностях рассказать любой мальчик, даже я, о том, что Уилбур Райт во время полета во Франции потерял ориентировку, сел на каком-то поле и предложил тамошнему крестьянину (наверное, тот был белый как мел) слетать вместе с ним.

Конечно, летун из Суонси, как называл того человека мой отец, не прилетел и не забрал с собой Дэфидда, а сам Уилбур, как всегда говорил брат, больше не летает сам, а строит самолеты на своем заводе в Америке. Лишь в июне 1915 года, когда я дрейфовал в море Уэдделла на зажатом льдами «Эндьюрансе» и на льдине состоялось памятное антарктическое футбольное дерби, мечта Дэфидда подняться в воздух сбылась. В Мертир-Тидфил он по ночам собирал списанный триплан, и Уильям Бишоп, для которого Герман и Дэфидд решили проблему установки пулемета за пропеллером, был им благодарен так же, как король Артур — великану из Дассхебдна, поэтому он сначала дал ему несколько уроков летного дела, а потом позволил сесть за штурвал старого «Сопвича», о чем мой брат и не мечтал.

Дэфидд сделал то, что слелал бы и я на его месте, — он полетел в сторону Пиллгвенлли и делал «мертвую петлю» над домом родителей до тех пор, пока мать, крича благим матом, не убежала в дом. Это не принесло ему желаемого признания. Когда я рассказал отцу о том, что Шеклтон назвал в мою честь облюбованный тюленями островок в заливе короля Хокона на Южной Георгии и даже отправил посвященную этому событию телеграмму королю, то папа сказал Дэфидду, держа меня за руку: «Ты слышишь? Это морское путешествие! А ты тарахтишь в воздухе».

И Герман, где теперь Герман, которому удалось совладать с несносным характером моей сестры и придать ее жизни смысл? С первого дня войны он приезжал каждый уикенд на поезде и на велосипеде из Мертир-Тидфил домой в Пиллгвенлли, чтобы повидать Реджин и малыша, которого она назвала Уильям-Мерс в честь меня и летчика. Ему было позволено три месяца видеть своего наследника. Его ставший теперь ненужным велосипед стоит в дровяном сарае в два раза дольше.

Я ставлю рядом отцовский велосипед.

Большое окно на кухне темно, свет горит лишь в комнате и наверху в спальне моей сестры. Мерцает фонарь на веранде. Но это из-за веток каштана, которые качаются на ветру вверх-вниз и на мгновение закрывают свет. Засыпанная галькой дорожка, которую мой отец недавно отремонтировал, проходит под каштаном. Я знаю, кто меня ждет, когда я там прохожу. Это летучие мыши, которые живут в его кроне и срываются оттуда в свои круговые полеты.

Тут многое изменилось, но многое осталось неизменным. Галька новая, а у Реджин есть ребенок. Фонари висят под потолком веранды столько, сколько я себя помню. Герман прислал из Парижа еще одну открытку: «Я осматриваю Триумфальную арку и Пантеон и много гуляю на солнце». Через несколько дней его часть отправили на Сомму. Я думаю о миссис Купер, ее муже — тренере по регби и осколке снаряда размером с летучую мышь, который оторвал ему руку. Летучие мыши никогда не подлетают к людям, они летают высоко, там, где есть только воздух и насекомые. Я читал, что при разрыве снарядов получаются зазубренные осколки. Осколки применяемых немцами снарядов большого калибра столь велики, что их едва поднимают два человека. И эти осколки летят со скоростью несколько сот километров в час и разрывают солдатам животы, отрывают руки, ноги и челюсти.

Уилли-Мерс спит в своей детской коляске, а Реджин лежит в кровати. Она дремлет, натянув до подбородка стеганное одеяло. Я сажусь и смотрю на нее. Она плачет не переставая неделями. И опять стала такой же худой, как тогда, когда ее ноги и руки росли и росли и она неожиданно стала больше меня.

Но мама говорит, что ей стало лучше с тех пор, как я вернулся. На ночном столике стоит фотография Германа. На ней он в костюме и шляпе и выглядит очень гордо. Рядом с собой он поставил деревянный пропеллер, который выше его на две головы.

Уилли-Мерс спокойно спит, он лежит в коляске как миниатюрная копия своего отца и тихо похрапывает. В кухне стоит тарелка, приготовленная для меня мамой. Я стоя съедаю несколько кусков и иду мыться. Из комнаты доносится хныканье Уилли, и когда я иду посмотреть, что там делается, Реджин уже сидит на краешке кровати с Уилли на коленях, и оба смотрят на меня.

— Эй, он смотрит, смотрит. У вас все в порядке, милые мои?

Я должен снова рассказать ей о Пунта-Аренас. Она лежит на моей руке, ее глаза все время закрываются. Но иногда губы ее растягиваются в улыбке, поэтому я продолжаю говорить и одновременно вдыхаю идущий от нее запах молока. Я рассказываю о сверкающем июньском дне, когда мы пришли с Фолклендских островов, и о потрясающем приеме, который приготовили нам чилийцы. Чтобы ее немножко развеселить, я рассказываю, что Шеклтон сам отправил телеграмму в Пунта-Аренас под чужой подписью из расположенного еще южнее маленького порта и предупредил о своем триумфальном возвращении.