Путь Короля. Том 1 - Гарри Гаррисон Страница 77

— Так, как я, никто этого не знает, если только он не архиепископ…

— И все-таки леди от тебя убежала, — напомнил ему Фарман.

— Что верно, то верно… Сперва мы с ней позабавились. Один раз, потом другой, прямо на песке. Начало темнеть. Я решил ее по кругу не пускать, но ребята в гот момент как раз резвились с дюжиной других молодиц, и я почувствовал, что могу им помочь… Ха! Мне ж тогда всего тридцать было. Поэтому я столкнул ладью в воду, одежду свою оставил на песке, а сам забрался с ней в посудину. Потом отмотал кормовый канат — может быть, ярдов на тридцать, наложил узел, оставил ее в ладье, а сам нырнул в море и поплыл к берегу. Помню, все не терпелось мне добраться до одной полной светлой девахи. Уж больно сладко она мычала… Ну а спустя какое-то время сижу я, жареные ребра обгладываю, эль из кувшина потягиваю, — как вдруг люди мои загалдели. Поднимаю голову и вижу в темноте, за кострами нашими, какую-то огромную тушу… Мы решили, что это кита на пляж выбросило, подбежали поближе, но оно вдруг как захрипит, как прыгнет на одного из наших, что впереди был… Он еле успел ноги сделать. Мы похватались за оружие. Я тогда подумал, что это, наверное, hrosswhale… кит такой… Моржом его иногда называют. И прямо в этот момент на одном из утесов тоже поднялся шум. Слышу, что один из парней, Стиг, зовет на помощь. Поняли? Не в горн дудит, а помощи просит! И точно, показалось мне, словно он там с кем-то бьется. Я взялся за веревку и полез наверх. Думаю, кто же это мог быть…

— И кто же там оказался?

— Когда я вскарабкался — никого! Но парень чуть не слезами обливается и говорит — на меня, дескать, скоффин напал…

— Скоффин? — спросил Виглик. — А это еще кто такой?

Скальдфинн от души расхохотался:

— Ты бы чаще старых кумушек слушал, Виглик! Скоффин — это нечто противоположное скуггабалъдуру! Первое — это помесь лиса и кошки, а второе — кота и лисицы…

— Тут уже полный переполох начался, — продолжал Сигвард. — Я сказал Стигу, чтобы не валял дурака, оставил его стоять на месте, а сам по веревке спустился на берег и приказал всем грузиться в ладьи… Но когда мы столкнули их в воду, я хватился своей леди. И ее с нами не оказалось. Мы обыскали весь берег. Я перетолковал с ребятами, что протоку сторожили, — они, пока мы готовились к отплытию, ни на дюйм не отходили, клялись, что никого не видели. Я снова забрался на утесы — сначала на один, потом на другой. Никто из часовых ничего не замечал. Тут уж, не знаю почему, меня такая злоба разобрала, что я взял и скинул с утеса Стига за то, что расквасился, как баба. Малый сломал себе хребет да и сдох на месте. Пришлось по возвращении домой мне за него вергельд родичам уплачивать. А женщину ту до прошлой осени я так ни разу и не видел! Но в этот раз у меня работы было столько, что я даже забыл ее расспросить…

— Ауе! И то правда! — не унимался Торвин. — Известна нам твоя работа. Но это работа Бескостного…

— Ты что же — христианин? Что ты скулишь?

— Получается, — перебил их Фарман, — что она могла в этой неразберихе просто-напросто уплыть. Ты-то сам поплыл к берегу…

— Тогда уплыла она во всех своих юбках, потому что одежда с берега тоже исчезла. И плыть-то ей пришлось бы не к берегу, а долго-долго по темному морю, чтобы утесы обогнуть. Потому как на берегу ее не было, я вам ручаюсь.

— Байки, так я и поверил! Чешуйчатый кит. Скоффин… Женщина, которая исчезает, а потом появляется вновь; да еще на сносях… — бубнил Фарман. — Нет, тут должно быть объяснение! Хотя, возможно, объяснений этих может быть несколько…

— Вы, понятно, все думаете, что это не мой сын, — сквозь стиснутые зубы прохрипел Сигвард. — Считаете его сыном одного из ваших богов!.. Что же, я скажу вам одну вещь. Я, кроме Ран, богини, которая живет в морской пучине и встречает там потонувших мореходов, других богов не чту. А Горний мир, о котором вы твердите, все эти ваши видения — в лагере все молотят языками о Пути… Меньше надо крепкого эля пить и жрать кислой пищи. А бред — дело заразное, один бредит, а другой и все остальные за ним начинают сочинять истории о своих разговорах с богами, только чтобы от других не отставать… Это все такая же чушь, как и россказни о скоффинах. Мальчишка — мой сын! Он похож на меня. И внешне, и поведением. Я сам так же себя вел, когда молокососом был…

— Он ведет себя как мужчина, — зарычал Торвин. — А ты ведешь себя как дикий зверь в пору течки у самок! И знай, что хоть ты за всю свою жизнь, похоже, ни разу ни о чем не пожалел и не понес наказания за свои злодейства, таким, как ты, положен свой удел… Один из наших поэтов вот какую песню сложил о Хеле:

О, сколькие там стенают, рыдают,

Безутешные, бродят дорогами Хеля!

К лицам их скошенным кровь так и липнет…

Пусть же воздастся истязателям женщин!

Сигвард вскочил, сжал ладонью рукоять меча.

— А я тебе расскажу стих покраше этого. Скальд Бескостного сложил его в прошлом году на смерть Рагнара.

Дорогу себе мы проложим мечами. Да, братья,

Ради радости рати охота нам за оружие браться,

Смерти взглянуть в лицо. Тот, кто хочет быть сильным,

Женщин себе раздобудет в победах. Это путь дренгра!

Вот песнь, достойная дренгра — воина! Достойная того, кто не боится ни жизни, ни смерти. И для него всегда найдется место на пиру Одина, плевать, скольких женщин он заставил стенать… Это поэзия для викинга! А не для размазни и слюнтяя…

В наступившей тишине мягко заговорил Фарман:

— Хорошо, Сигвард… Мы благодарим тебя за твой рассказ. Мы помним, что ты — ярл и член нашего Совета. И учтем, что ты живешь по закону Пути, что бы ты сам ни думал о нашей вере…

И он дернул за веревочку. Пола шатра приоткрылась, и Сигвард вышел из капища. Жрецы склонились друг к другу и вполголоса начали обсуждение.

Шеф, который к тому времени уже был не-Шеф, знал, что мрак, окутывавший его, рассеивается раз в сотню лет. Какое-то время окружавшие его каменные своды и земляной пол колыхались в мерцании разлагающейся плоти, освещая бессловесные, яростные усилия личинок, обгладывавших тела, глаза, печень, костный мозг несчастным, что угодили в это место. Но сейчас личинки исчезли, от многочисленных тел оставались лежать белые скелеты, такие же твердые и неподвижные, как точило, на котором покоилась его собственная обглоданная длань. То была его собственность, но не более того; она не жила своей жизнью, однако так же непреложно принадлежала ему, как сундук, сума, ящики, стоящие в его ногах и под креслом, как и само кресло — громоздкое сиденье с высокой спинкой, в коем он обосновался уже семь поколений тому назад — и на веки вечные. Кресло же подгнило снизу, подгнило вместе со своим хозяином, и оба уж вросли друг в друга, слились в одну материю. И существо это сидело недвижимо, а обращенные к земле пустые глазницы, казалось, хотели проникнуть куда-то вглубь.

Он, то самое существо в кресле, не забыл, как его усадили сюда. Люди вырыли глубокий ров, по бревенчатым колодам вкатили в него ладью, внесли высокое кресло и установили его, как он и указал, на юте, точило с выгравированными на нем свирепыми ликами возложили на одну ручку кресла, а его длинный меч — на другую. Кивком он призвал людей продолжить начатое дело. И тогда они привели его верного жеребца, поставили напротив хозяина и прирезали его на месте. Затем появились четыре любимейших его пса и на глазах хозяина были заколоты прямо в сердце. Он зорко следил за тем, чтобы каждый из них издох. Ибо не имел ни малейшего желания оказаться в вечной своей обители с загнанным в ловушку хищником. Далее последовали ястребы — их придушили. А за ними — женщины, четыре писаные красавицы, которые не переставали рыдать и молить о пощаде, хотя их заставляли дышать маком. Воины управились и с ними.