Лжедмитрий Второй, настоящий - Эдуард Успенский Страница 77

Уважающий Вас Казимир Меховецкий».

«Город Гоша.

Ясновельможный пан Меховецкий.

Позволь описать тебе события последней недели.

В субботний день, на третий день по вступлении императора Дмитрия в царствующий град Москву, июня в 23 день, стало известно его императорскому величеству государю Дмитрию, что главный московский боярин Шуйский с братьями затеяли против него заговор.

Государь царь Дмитрий посадил того боярина и его родных братьев за приставов. В приставах у него были Михайло Салтыков да Петр Басманов.

Назавтра в воскресенье, июня в 24 день, поставил он на Москве патриархом Игнатия Грека и созвал большой собор против князей Шуйских.

В четверг, июня в 28 день, государь приказал того великого боярина Шуйского посредине города казнить, отрубить ему голову при стечении всего народа, чтобы другие люди боялись его обличать.

Когда привели боярина Шуйского на Пожар (главную городскую площадь, ее еще зовут Красной) и поставили его на Лобное место, а рядом установили плаху и положили секиры, все стоящие здесь люди были наполнены страхом, и слезы текли у них из глаз.

Петр Басманов начал ездить среди народа и читать список, составленный царем и его собором, и всем в уши внушать:

„Сей великий боярин князь Василий Иванович Шуйский изменил мне, прирожденному законному государю вашему и великому князю Дмитрию Ивановичу всея Русии. Коварствовал, злословил, ссорил меня со всеми боярами нашими, князьями и дворянами, со всеми моими подданными. Называл меня лжецарем, еретиком Гришкой Отрепьевым. И за то мы осудили его: да умрет он смертью“.

Около боярина князя Василия Ивановича Шуйского было поставлено множество стрельцов с множеством оружия, а также множество панов литовских и черкассов на конях с копьями и с саблями.

Также и по всему городу все стрельцы были вооружены будто на битву, и все видящие это страха и ужаса исполнились. И наступила сильная тишина.

Тогда палач сорвал с великого боярина рубашку с золотыми каймами и жемчугом и поднял секиру, а тот великий боярин сопротивлялся и кричал: „Братья, умираю за правду и веру христианскую!“

Но человеколюбивый Творец и Создатель не позволил тому случиться и избавил того боярина от секиры. Уже голову боярину палач преклонил на плаху, как вдруг прискакал всадник из крепости (ее зовут Кремлем). Он размахивал царской шапкой и кричал: „Стой!“

Он вошел на Лобное место и объявил, что царь Дмитрий Иоаннович по просьбе своей матери царицы-инокини Марфы дарит боярину Шуйскому жизнь. Вся площадь пришла в движение и закипела от радости.

На этом, ясновельможный пан Казимир, я послание заканчиваю. Только разрешите добавить Вам, что трех братьев, великих бояр Шуйских – Ивана, Василия и Дмитрия, царь разослал по разным городам в заточение. Имение их было отобрано и новым людям во владение передано.

И еще хочу сказать, что вся Москва теперь ждет приезда матери государя, заключенной инокини Марфы, которая своим письмом спасла от казни Василия Шуйского.

За ней послали родственника помилованного боярина Шуйского – Михаила Скопина-Шуйского. Москва – чудное место на земле.

По указанию А. С. и собственной воле преданный Вам Андрей Щепа».

* * *

Вся Москва ждала приезда великой царицы. Гонцы, которых посылал Скопин-Шуйский, постоянно сообщали о ее передвижении. Она уже проехала Ярославль и ночевала в Ростове.

– Где вы собираетесь встречать государыню, ваше величество? – спросил Дмитрия Ян Бучинский.

– Как где? Здесь, в Москве. В Кремле, конечно.

– Мне кажется, это невежливо, – сказал Ян. – Надо бы выехать ей навстречу.

Дмитрий мгновенно согласился. Он сразу понял, что дело не в вежливости и не в уважении, а в том, что при встрече могут быть сюрпризы и неожиданности. И может понадобиться время для их исправления.

В славном Московском государстве сюрпризы можно было ожидать и от родной матери.

Встречу Дмитрий решил устроить в селе Тайнинском под Москвой. Там был выставлен огромный красный, шитый золотом шатер.

Сотня стрельцов в голубом на горячих одномастных серых конях несла дежурство на всех дорогах села.

У самого шатра располагалась сотня копейщиков Жака Маржерета. На них было дорогое красное платье и широкие бархатные плащи с золотыми позументами.

Древки их копий были обтянуты красным бархатом и обвиты серебряной проволокой. Когда они ехали на конях, начищенные наконечники их пик выглядели легким серебряным облачком.

Сотня алебардников Матвея Кнутсена в темно-фиолетовых кафтанах из сукна с обшивкой из красных бархатных шнуров с сверкающими на солнце алебардами вышла навстречу царице.

Конники Альберта Скотницкого в камзолах из зеленого бархата, с холодным оружием и заряженными пистолетами, на белых с черными пятнами конях всюду следовали за Дмитрием, окружая его со всех сторон. Среди них было несколько всадников с луками.

Сам царь ехал на высоком черном аргамаке с непокрытой головой, в золотом кафтане и с собольей перевязью.

Погода все эти дни была праздничная. Многие поляки не могли поверить, что это та же Русия, которая встречала их злыми морозами, метелями и заносами под Кромами. Казалось, они въехали в другую, более благодатную землю.

Когда карета с царицей въехала в Тайнинское, Дмитрий, окруженный конниками, подскакал к карете, спешился и открыл заднюю дверцу.

Он подал руку матери и помог ей спуститься на землю. Она легко выбралась из кареты на траву и обняла «сына».

Это была та женщина, которую Дмитрий видел на крепостной стене в Никольском монастыре под Череповцом.

Держа мать за руку, Дмитрий провел царицу в шатер, где на золотой с серебряным оковом посуде с царскими вензелями было выставлено всевозможное угощенье. В кубках стояло питье.

– Государыня мать, смотрите, что я ношу с собой, – сказал царевич.

Он подал ей две тонкие дощечки, ниткой связанные между собой. Это было письмо, которое осталось у него от Отрепьева.

Марфа взяла письмо из рук Дмитрия и вдруг довольно резко спросила:

– Как оно к тебе попало?

– Через десятые руки, государыня.

«Оно же не тебе писано!» – чуть не крикнула Марфа, но сдержалась. Каждое лишнее слово может стоить свободы, а то и головы. Она уже натерпелась этих царских радостей.

– Где же ты жил все это время, государь и сын мой?

– В Пишалине, у дяди, у Афанасия Нагого. Вместе с доктором Симеоном.

Он стал торопливо рассказывать матери свои воспоминания, но она слушала его одной половиной головы, другая судорожно вычисляла: а что с тем? С настоящим ее сыном? Он что, действительно умер, как намекал ей доктор Симеон, или он жив и здоров? Может быть, он болен и при смерти? Какая игра, какая судьба ей предстоит? Что делать?