Несокрушимые - Игорь Лощилов Страница 76

В соседней комнате послышался какой-то шум, гости встревоженно переглянулись. Салтыков качнул головой, и сын резво соскочил с места. Он скоро вернулся и успокоил:

— Ветер занавесь колыхнул, от неё глинянка на пол свалилась.

Подозрительный Шаховской недовольно проворчал:

— Негоже держать окна открытыми...

— Чего таиться, — усмехнулся Рубец-Мосальский, — дел сурьёзных всё одно нету, так, делишки, о них, чай, Жигимонд и не услышит.

— Громко только дурацкая шапка бренчит, мы обо всём Жигимонда известим, для того письмо ему отправим, — Салтыков посмотрел на Молчанова, — тебе везти, дорогу знаешь. А ты, князь Василий, постарайся большим посулом отвратить пришлых немцев от нынешней службы, пущай отходят от Скопина и идут к нам, али к себе возвращаются, сули больше, немчура деньги любит и таких, шумливых...

После разговора гостей пригласили к застолью, но они отказались, ссылаясь на поздний час и дальнюю дорогу. Обошлись выносными чарками, которые с поклоном подали сенные девушки. Мосальский косился за их спины, стараясь высмотреть боярыню, она, дородная, белотелая, правилась ему давно. Чувствовалось, что и он не оставил её равнодушной, случалось, нет, нет, да метнёт при встрече пронзительный луч из-под стыдливо опущенных ресниц. В такие мгновенья князю вспоминалась своя худосочная жена, неизменно поставлявшая ему дочек, и думалось: напутал небесный приказ, когда пары составлялись, я бы с такой боярыней целый полк наделал, не то что этот заморыш. У Салтыковых был единственный сын, появившийся на свет в первый год после свадьбы, и с тех пор Господь детей не посылал. Боярин злился, во всём винил жену и нередко поколачивал, что, однако, не помогало. Мосальский опрокинул ещё одну чарку и спросил:

— Почто Ирину Фёдоровну прячешь, али для иных гостей бережёшь?

— Неможется ей, — сказал Салтыков первое, что пришло в голову. Он и сам был удивлён отсутствием боярыни, которой по чину полагалось выйти к гостям. Проводив гостей, боярин поспешил к ней в светлицу. Жена, зарёванная, с распущенными волосами, с воплем бросилась к его ногам.

— Пошто Ванятку в дальнюю дорогу обрядил? Чует сердце, не к добру это, нагадана ему лютая смерть в чужедальней стороне...

Салтыков крепко пнул её.

— Опять подслушивала?! Сколько говорено было, чтоб ухо своё длинное к разговору не приставляла, ну, погоди...

— Делай что хочешь, осударь-батюшка, только пожалей роженное моё дитятко...

Салтыков схватил плеть, нанёс несколько ударов. Жена покорно снесла их, не переставая молить, чтоб не посылал сына. Работал до пота, наконец, умаялся, присел отдохнуть.

— Ты пошто, дура, взбесилась? — уже без злобы спросил он.

Боярыня привстала на руки, сбивчиво заговорила:

— Винюсь, осударь-батюшка, ходила давече к ворожее, про Ванятку гадала: на воду, на зернь, на воск, на лучину — везде неладно выходило, бабка наказала поостеречься и сына от себя не отпускать, покуда иное не покажется. Послушайся совета, чай, одно у нас дитятко.

— То-то и оно... — Салтыков пожевал губами и вздохнул: — Чё слушать, ворожба не молитва, а ежели тебе потаковничать, то парню из дома не выступить. Никак не желаешь от своих глупостей отстать, придётся вдругоряд учить.

Опять поднял плеть, Салтычиха тихо скулила, на удары не обращала внимания, вроде их вовсе не ощущала. Была она такая большая и гладкая в сравнении с мужем-сморчком и могла бы легко защититься, казалось, только шевельни пальцем, но нет, такое даже в голову не приходило, просто скулила и думала тревожную материнскую думу. Бессонно промаялась всю ночь, а с первым светом послала человека в недальнюю Кулаковку за местным чародеем. Решила, что если уж сын не может отвратиться от поездки, то пусть примет заговор от всякого зла.

Посланец долго не искал, чародей по имени Антип был известен на всю округу. В конце зимы, расставшись с Ананием, он поспешил из Устюжны в Москву, где нашёл свою Дуню в бедственном состоянии. Москва голодала, Троицкое подворье тоже жило впроголодь и искоса смотрела на приживальцев — что делать? Божия обитель не очень-то подходящее место для его ремесла, пришлось возвращаться в родную Кулаковку. Здесь при всеобщем обнищании доходов особых не было, только и хватало, чтобы не голодать, потому приглашение в богатый дом пришлось кстати. Антип, недолго думая, собрал свои кудесные вещи и отправился к боярыне. Та встретила его с протянутыми руками — охрани, дескать, дитятю от всякого дурна и лиха. В каком-то безумии повторяла одно и то же, не говоря ничего иного. Антип не любопытствовал, ибо знал, что чародеев не приглашают в радости, просто начал раскладывать кудесы и пояснять:

— В этой ширинке правое око орла, пойманного в Иванов день. Положенное за пазуху супротив сердца защитит от царского али королевского гнева. А в синем плате левое око, смешанное с коровьей селезёнкой, оно усиливает крепость панциря. В зелёном узелке язык чёрной змеи, его кладут в левый сапог, отправляясь на поединок, в красном узелке истолчённый чеснок с Афон-горы, им обсыпают утиральник, когда идут на жестокую битву, от того утиральника любая рана заживляется. В красной коробке иссушенное собачье сердце, оно от всякого покуса и лая, в склянке вода с горы Еленской, эта любой яд убивает, в пузыре змеиные рожки, защищают от лукавства...

Боярыня соглашалась на всё, она в каком-то самозабвении трясла головой и повторяла прежнюю мольбу.

Антип всё же не выдержал:

— О каком лихе ты всё время твердишь?

— Не пытай, милостивец, не вольна я в ответе.

Стало совсем интересно.

— Чародею да знахарю говорят как на исповеди, без доверия кудесы рассыпаются в прах. Коли хочешь сыну помочь, говори всё как есть.

Не долго таилась Салтычиха, рассказала, что удалось вчера подслушать. Антип виду не подал, продолжил волхованье. Опростал в ковш принесённую склянку, бросил туда три угля и забормотал:

— Вода кипуча, пролилась из тучи, прибежала с гор, слушай мой уговор: укрепи здорового, успокой мятущегося, отмой с хворого хитки и притки, уроки и призоры, скорби и болезни, щипоты и ломоты, унеси всё за сосновый лесок, за осиновый тын, а принеси к ужину добрую су жену...

— Того не надо! — вдруг вскрикнула боярыня. Казалось, занятая своим горем, она не вслушивается в колдовское бормотание, ан нет, слышала всё. Антип связал несколько ленточек в узелок и как ни в чём не бывало продолжил:

— Завяжи, Господи, на раба Божия Ивана, чтоб зла не мыслить от чернеца и черницы, от красной девицы, от беловолосого и черноволосого, от рыжеватого и русого, от одноглазого и разноглазого, от стрельца-молодца, казака-разбойника и ляха-злодея, чтоб в естве и питье никакого лиха не получить, от ведовских мечтаний не испортиться...

Антип говорил привычные слова и с жалостью смотрел на исстрадавшуюся женщину, не желавшую воспринять никакие увещевания, — воистину только безрассудство может соперничать со слепой материнской любовью. Домой он вернулся с хорошим заработком, хотя и не мог скрыть озабоченности тем, что довелось услышать. В то время только и говорилось о победах Скопина, люди исполнились надеждой в скорое окончание надоевшей смуты и вот, оказывается, готовилась новая напасть. Ведомо ли о том государю и его окружению? Дуня сразу почуяла неладное, какой ни есть колдун, а от жены не сокрыться. Что да почто? Пришлось поделиться.