Владислав Ходасевич. Чающий и говорящий - Валерий Шубинский Страница 76

Лично с Бяликом Ходасевич не встречался. В один из приездов еврейского классика в Москву из Одессы, где он жил, Бялик нанес визит Гершензону. Михаил Осипович по телефону приглашал Ходасевича, надеясь познакомить поэтов, но того не было дома. Позднее Ходасевич написал о Бялике два коротеньких эссе (заметка к пятидесятилетию и некролог), в которых высказывает глубокие суждения о его творчестве:

«Совершенно особенное, как ни у одного из известных мне поэтов, восприятие времени — вот, на мой взгляд, самая своеобразная черта в Бялике-поэте. Восприятие необыкновенно чувственное, конкретное и в то же время как бы ежесекундно преодолеваемое. Прошедшее и будущее у Бялика обращены друг на друга, подобно двум зеркалам» [371].

Ходасевич перевел два стихотворения Давида Фришмана, поэта старшего поколения, писавшего в основном для детей, в том числе одно очень яркое и значительное — «Для Мессии»; отрывки из поэмы Шнеура Залмана «Под звуки мандолины» — эффектного риторического произведения, в котором вечный спор Израиля с «народами мира» трактуется в мильтоновских традициях; по несколько стихотворений Якова Фихмана, Ицхака Кацнельсона. Но основным его собеседником в еврейской поэзии стал — на годы! — Саул Гутманович (Шауль) Черниховский.

Черниховский родился не в местечке, а в деревне, в Таврической губернии, где евреи с середины XIX века занимались не только торговлей и ремеслами, но и земледелием. Его поэзия проникнута такой любовью к природе и таким ее знанием, как ни у кого из еврейских поэтов его эпохи, по крайней мере из числа писавших на иврите. Между прочим, ивритская номенклатура для флоры и фауны была разработана именно Черниховским, врачом по образованию. В «иудейских древностях» его привлекали прежде всего воспоминания о семитских языческих культах, вытесненных библейским монотеизмом (среди переведенных Ходасевичем его стихотворений есть и «языческие» — «Песнь Астарте и Белу» и «Смерть Тамуза»), Неудивительно осторожное, мягко говоря, отношение к его поэзии даже в умеренно-консервативных еврейских кругах. Ко всему прочему, Черниховский был женат на христианке.

Если Бялик пытался возродить библейский стих, то Черниховский обратился к античному гекзаметру, чтобы создать идиллии из жизни украинских евреев — сельских торговцев и земледельцев-колонистов. Идилличность созданного им мира, конечно, относительна: никуда не исчезают ни суровые законы о «черте оседлости», ни политические треволнения (старуха показывает письмо от дочери, угодившей в Петропавловку), ни болезни и смерть (отец оплакивает младшего сына, странного мальчика, родившегося с «золотой душой», поэтически впечатлительного, но обделенного разумом). Пожалуй, лишь отношения евреев с их гойскими соседями действительно описаны с сильным налетом сентиментальной идеализации: в мире Черниховского погромы даже представить себе невозможно. Но прежде всего с «феокритовской» традицией европейской поэзии, и вообще с античными стилизациями Нового времени, от Донелайтиса до Дельвига, Черниховского сближает торжественно-возвышенное, хотя и смягченное порою мягкой иронией восприятие обыденного мира.

Сам Ходасевич так характеризует эту черту переводившегося им поэта: «Он не только пользуется гекзаметром, но и нарочно подчеркивает „гомерический“ дух своих идиллий. Обстоятельность описаний вообще, одежд, пиров и обедов в особенности; плавность рассказа, любовь к подробностям; невозмутимо серьезное лицо повествователя там, где важность его тона комически оттеняет захолустное убожество событий; постоянные рефрены (особенно в „Свадьбе Эльки“) — все это упорно должно наводить читателя на сопоставление малого с великим, героев Черниховского с героями Гомера. Смысл этих идиллий не только описательный, но и философский. Постоянно наталкивая читателя на воспоминания о Гомере, Черниховский как бы хочет подчеркнуть, что меняются только внешние облики, а сущность жизни человека всегда одна» [372].

Во времена Ходасевича в русской поэзии в сходном направлении работали в основном поэты второго разряда, такие как Садовской (в некоторых произведениях) и особенно Павел Радимов, чьи «крестьянские» гекзаметрические стихи местами перекликаются с Черниховским. Сам Ходасевич также в 1917 году, под прямым влиянием Черниховского, начал писать гекзаметром повесть из старинной поместной жизни — «На Пасху»:

Пасха не рано была в тот год. В сребро-розовой дымке

Веяла томно весна по лесам, по полям и болотам.

Только в ложбинах лежали пласты почернелого снега.

Там, где просохло, рыжела трава прошлогодняя.

Брось-ка Искру в иссохшую траву: и взору, и сердцу отрада!

Мигом огонь полыхнет, побежит, зазмеится, завьется;

Синий, прозрачный дымок от земли подымется к небу…

Но дальше сороковой строки дело не пошло. Лично с Черниховским Ходасевич встретился лишь в 1922 году, в Берлине:

«Коренастый, крепкий мужчина, грудь колесом, здоровый румянец, оглушительный голос, стремительные движения. Не снимая пальто, усаживается на подоконник, говорит быстро, хлопая себя по коленке и подкручивая лихие казацкие усы. У него военная выправка и хороший русский язык с легким мало-российским акцентом. Ничего поэтического и еще меньше — еврейского. Скорее всего — степняк-помещик из отставных военных. Такие люди хорошо говорят об окрошке.

Милый Черниховский! В окрошке он ничего не смыслит. Он говорит исключительно о Гомере, об ассирийском эпосе, о книге Бытия и с жаром разоблачает литературные плагиаты, сделанные не менее трех тысяч лет тому назад» [373].

Ходасевич перевел семь произведений Черниховского, в том числе четыре большие идиллии — «Завет Авраама» (1916), «В знойный день» (в 1917-м, для «Еврейской антологии»), «Вареники» (были выполнены параллельно с работой над антологией, но напечатаны не там, а в третьем выпуске альманаха «Софрут») и «Свадьба Эльки», работа над которой шла в сотрудничестве с автором в 1923–1924 годах. Она была опубликована в журнале «Беседа», который издавался Горьким «при ближайшем участии Ходасевича». В ходе этой работы поэты подружились; позднее они встречались в Париже. Черниховский в это же время перевел на иврит стихотворение Ходасевича «Путем зерна», и это был первый перевод его стихов на какой бы то ни было иностранный язык.

То место, которое заняли переводы с иврита в творчестве Ходасевича в первые послереволюционные годы, примечательно. Объяснений тому можно дать много. Свою роль, несомненно, сыграло и то, что в этом проекте, в отличие от армянских переводов, Владислав Фелицианович играл центральную роль, что он не просто выполнял заказ, а непосредственно общался с энтузиастически настроенными носителями языка. Некоторое значение имели и семейные корни: тот парадоксальный факт, что «Еврейскую антологию» редактирует внук составителя «Книги Кагала», не мог не волновать Ходасевича; быть может, он стремился если не «искупить вину» своего деда (едва ли он мыслил такими категориями), то противопоставить свой выбор его выбору.