Еврейский камень, или Собачья жизнь Эренбурга - Юрий Щеглов Страница 75

Как всегда, наиболее страшное и уродливое приобрело наиболее гротескные и нелепые черты. В мясорубку вместе с Достоевским попал и Лев Толстой. Совершенно беспомощная и вместе с тем отлично адаптированная к советской действительности писательница Валерия Герасимова выдвинула сверхоригинальный тезис: «Но разве не являются идеи таких титанов, как Толстой, Достоевский, Ницше, теми высочайшими Гималаями идей старого мира, с которых в наши дни мутными ручьями (?) стекают идеи фашизма (?) и пацифизма? И разве борьба с этим мутным потоком, а следовательно, и с его „чистыми“ первоисточниками не имеет для нас революционного практического значения?»

Еще немного, еще чуть-чуть — и ОГПУ внесет Толстого в индекс подозреваемых, а последователей и исследователей возьмет на прицел. Судя по приведенным речам, Лев Николаевич еле уцелел. Вероятно, статья Ленина «Лев Толстой как зеркало русской революции» спасла гиганта и титана. Побоялись разгрохать зеркало. Что бы тогда осталось?

Достоевскому ничего не страшно. Он в индекс давно внесен. Контра, больной, предтеча фашистов. Немцы его облизывают — всего перевели. Толстого не всего, а вот Достоевского — всего. Что бы это значило? Неспроста такая любовь.

Нет, недаром и не в горячке дискуссий Володю Сафонова называли и фашистом, и ослабленным Ставрогиным. Яд глупости крепок и всепроникающ. Из верхних слоев общества он легко просачивается в нижний и отравляет сознание тех, кто не в силах противостоять ему.

Эренбург не ожидал подобного поворота. Именно Достоевский увлек Володю Сафонова за собой в бездну, где им была уготована одна участь. Если Достоевский — не знавший советской власти изменник, то кто же тогда Володя Сафонов, как не трус, предатель, индивидуалист и фашист? Вот от всего этого и от многого другого — специфического, томского и кузнецкого Володя Сафонов поднялся наверх к лошадиному барышнику и повесился точно так, как гражданин кантона Ури, который тоже имел все основания уйти в иной мир в трезвом уме и доброй памяти, потому что в России они не могли найти себе места, а за рубежом — в прекрасной Америке, Германии или Швейцарии — и подавно. Эренбург точнейшим образом подвел итог — петля и ничего иного!

Соцреалисты помалкивают…

…насчет Достоевского, но Эренбурга грызть не забывают. Во что они попытались превратить его на Втором — послевоенном — съезде советских писателей, когда Сталин почил в Бозе, каждый может убедиться, если ему, как мне, повезет возле помойки отыскать соответствующую стенограмму с выступлениями Шолохова, Симонова и прочих героев того времени в куче выброшенных партийной элитой ненужных книг.

Беднягу Достоевского упомянули дважды. Вениамин Каверин поставил его в один ряд с Пушкиным. Странный жест сделал автор «Двух капитанов». Константин Федин, еще не первый секретарь Союза, еще только прицеливающийся к месту, еще не житель крепенькой дачки в Переделкино, рядом с пастернаковской, процитировал Достоевского для доказательства собственной мысли. Остальные соцреалисты помалкивали. Помалкивал Шкловский, помалкивала Валерия Герасимова, а ведь Виктор Борисович и Валерия Анатольевна продолжали нести вахту и присутствовали с правом решающего голоса. Вот бы и судить подкатило время! И опять никто не защитил Достоевского, не указал на годы забвения и клеветы. Госбезопасность за прорвавшееся негодование никого бы под уздцы не взяла — ей о ту пору не до того было. В подвалах гремела револьверная канонада. Лубянка чистилась.

Но по старой, укоренившейся привычке соцреалисты все-таки держали язык за зубами. Черт с ним, с Достоевским! Он-то выживет, выстоит, а со мной неизвестно что «исделают», если… Если Усатый воспрянет. Чего на свете не случается! Воспрянет Гуталин и начистит всем рыла, а не сапоги. Сапоги просто с трупов поснимает.

Но создадим самые благоприятные условия для соцреалистов и позволим им защитить собственную репутацию, которая катилась к закату. Сознательное умалчивание объяснялось, очевидно, и немецким шлейфом, тянувшимся за именем Достоевского. Его книги будто бы настольные у Гитлера. Я сам слышал эту версию, и не раз. В университете говорили, в редакциях, на студенческих вечеринках. Отрыгнутое прошлым пережевывали. А по мне — пусть! Ни Гитлер, ни Розенбург на мое отношение к Достоевскому не влияли. Достоевский — чудо, оазис, место душевного отдохновения и размышлений, на которые я был только способен — не больно, конечно, глубоких, но все же и не бездельных.

«Дневник» и евреи

До войны настороженное и во многом отрицательное отношение к Достоевскому основывалось на высказываниях по еврейскому вопросу. Они были прекрасно известны Эренбургу. Он читал «Дневник писателя» давно и подробно и, конечно же, не забывал о «жидке» Лямшине из «Бесов». Тем не менее он постоянно обращался к Достоевскому, превратив и в едва замаскированного литературного учителя, и в спутника, и в тайного наставника духовной жизни.

Эренбург верно прочел известные места в «Дневнике», делая, по всей вероятности, упор не на критике и упреках, отчасти несправедливых, то есть не на негативном, случайном, наносном, а, наоборот, на позитивном стремлении — призыве к единству, уступчивости и пониманию. Вот эти качества Эренбург, никогда не отказывавшийся от своего иудейского происхождения, не мог не оценить и не мог не полюбить. Фрагмент из «Дневника» под заглавием «Но да здравствует братство!» смягчил или даже устранил горечь от большинства обвинений и открыл пространство в сознании, позволяя заполнить его образами и сюжетами Достоевского. Что касается меня лично, то и без остатка. В дни тяжких сомнений, отчаянья и невзгод я так же, как и Эренбург, если судить по признаниям в мемуарах, дышал Достоевским, скрывался в его лабиринтах и там обретал волю и спокойствие. У героев Достоевского я научился противостоянию. Строки Эренбурга сыграли в том определенную роль.

Художественное обращение Эренбурга к Достоевскому в начале 30-х годов, втягивание — пусть осторожное! — в частности, «Бесов» — в советский искаженный, искривленный, измызганный литературный процесс с его отвратительной идеологической цензурой и зашифрованным азбуко-цифровым Главлитом, обязательно должно было обратить на себя внимание. Своеобычная, чисто писательская, борьба за Достоевского в обстановке окровавленной Сталиным России напоминает борьбу Эренбурга за роман Хемингуэя «По ком звонит колокол» в окровавленной, но уже Гитлером, сталинской России. И в начале 30-х, и в 40-х Эренбург шел по лезвию ножа. Он пустился в плаванье с Достоевским на утлом плотике «Дня второго», который мог перевернуть какой-нибудь Гарри, а затем взял на буксир линкор «По ком звонит колокол», который успешно торпедировал Александр Фадеев и его команда, поставив на прикол.

Охранительную функцию соцреализм выполнял бесперебойно, но после смерти вождя умнейшие и хитрейшие сообразили, что молчание есть действительно золото.

Что унес с собой вождь

Эренбург, разумеется, рисковал, упрямо продавливая публикацию статьи «Эрнест Хемингуэй». Был ли оправдан риск? Безусловно. Судьбы тысяч арестованных подтверждают это. Сталин освободил из заключения Бориса Львовича Ванникова, взятого под стражу в начале июня 41-го. В августе Ванникова назначили заместителем наркома вооружений. Генерал Александр Васильевич Горбатов, схваченный при Ежове, в марте 40-го вышел на свободу. Будущий маршал Кирилл Афанасьевич Мерецков попал в бериевский застенок после начала войны почти через месяц. В сентябре Сталин его помиловал. Константина Рокоссовского, которого подвергли страшным пыткам, моральным и физическим, освободили, не доводя дела до суда, в марте 40-го и в ноябре назначили командиром 19-го механизированного корпуса.