Суси-нуар. Занимательное муракамиедение - Дмитрий Коваленин Страница 75

Очень верно подмечено: «Реальные факты всегда интереснее любой небылицы». Но далеко не всегда переживший ту или иную потрясающую историю способен написать ее так, чтобы она захватила других. Конечно, бывают и такие, как Джек Лондон. Но, насколько я могу судить из собственного опыта, такие писатели – все-таки исключение.

Когда человек переживает какое-то яркое, перевернувшее душу событие, а потом пытается изложить это на бумаге, его, как правило, парализует. Это очень больно и мучительно – ощущать, что ты не можешь передать свой опыт другим людям, даже если потрясен до глубины души. Чем сильнее мне хочется написать о том-то и так-то, тем труднее начать это описывать и вообще как-либо себя выражать. Этот стресс напоминает то неизбежное отчаяние, которое охватывает нас, когда мы пробуем рассказать другим, что ощутили прошлой ночью во сне. Язык, которым мы пытаемся описать наши переживания, вдруг делается чужим, выходит из-под контроля и предает нас.

С другой стороны, бывают люди, которые на личном уровне пережили не так уж и много – но благодаря своему уникальному взгляду на вещи могут даже в мелких бытовых ситуациях разглядеть что-нибудь достойное улыбки или сочувствия. А потом придать своим маленьким открытиям нужную форму – и передать их словами. Такие люди в принципе и составляют племя писателей.

Так или иначе, в моей жизни было крайне мало того, о чем стоило бы рассказать. Я понимаю Джона Ирвинга, который признался: «Если я начну писать книги, основываясь на личном опыте, мои читатели, скорее всего, заснут уже на двадцатой странице». В моем же случае они заснут еще раньше. Да, принято считать, что писатели пишут под влиянием того, что происходит с ними в жизни. Например, когда вышла моя первая повесть, многие знакомые вдруг начали держаться со мной очень нервно и напряженно. Они отдалились от меня, хотя до этого мы общались очень естественно. Сначала я не понимал, в чем дело. Но потом заметил: люди стали бояться, что я могу использовать их как модели для очередной книги. И лишь убедившись, что у меня и в мыслях этого нет, восстановили нормальные отношения.

Здесь, в Америке, я работал уже в нескольких университетах и общался со многими студентами. Иногда я выступаю перед большими аудиториями. Хотя мне куда больше нравится встречаться с людьми лицом к лицу в небольших классах – и говорить своим языком, в привычном для меня стиле. Иногда после занятий мы все идем в кабачок и общаемся «напрямую» за каким-нибудь пивом. При таком стиле общения я не чувствую особой разницы между японскими и американскими студентами. Молодые люди, которые на лекциях робеют перед учителем, в неформальной обстановке расслабляются и говорят, что думают на самом деле.

Обычно мои студенты – ребята, изучающие японский язык и литературу. Но большинство встречают японского писателя впервые. Им очень хочется услышать что-нибудь «реалистичное» – о том, что значит писать книги, что это за стиль жизни, какие идеи бродят у писателей в голове. Некоторые хотят писать сами. Таких ребят очень заботит, что нужно делать, с чего начинать, чтобы стать прозаиком. И чаще всего их вопросы сводятся к следующему:

1. О чем вы хотели писать, когда сами были студентом?

2. Как вы опубликовали свою первую книгу?

3. Что, по-вашему, самое важное в писательстве?

Но поскольку сам я – писатель-индивидуалист, мне слишком трудно распространить свой персональный случай на всех остальных, чтобы внятно сказать: «Писатели – это люди такие-то», «Писать надо так-то» или «Писателем можно стать таким-то образом». Поэтому я просто рассказываю им о себе, говоря: «Вот как это происходило лично со мной». К тому же им самим нужны не абстрактные теории и концепции, а какой-нибудь яркий и конкретный образец того, как двигаться дальше.

В студенчестве я то и дело пробовал сочинять. А именно – пытался писать сценарии к фильмам. Прежде всего сценарии, а потом уже прозу как таковую; все-таки меня очень увлекало кино. Собственно, почему я и поступил на отделение кино и драмы университета Васэда. Но тогда я бросил это дело на полдороге. Решил, что оно мне не подходит. Я понятия не имел, как и о чем писать. У меня не было ни своего материала, ни тем, с которыми бы стоило работать. Естественно, в таком состоянии человек не способен сочинить ничего приличного – ни фильма, ни повести. Но я любил читать сценарии, а потому каждый день, когда не было лекций, просиживал в университетском Музее драмы и исступленно копался в киносюжетах всех времен и народов – как Запада, так и Востока. Сегодня, оглядываясь на те годы, я понимаю, что именно эта исступленность меня и спасла. Наверное, поэтому моей смелости хватает на тот единственный реальный совет, который я даю молодым людям, желающим что-нибудь написать: «Не заставляйте себя писать, пока это не случится с вами само». Хоть и не знаю, поможет ли он кому-либо.

Затем я окончил вуз, женился и начал работать (хотя нет, наоборот – сначала женился и начал работать, а потом уже окончил вуз). Необходимость выживать каждый день изматывала меня так, что я напрочь забыл о желании писать. Чтобы рассчитаться с долгами, я вкалывал каждый день как ломовая лошадь (что уже само по себе слишком заезженное литературное клише). И это продолжалось семь лет. В меню нашего бара входили голубцы с мясом ^[83]. Каждое утро начиналось с того, что я должен был мелко-мелко нашинковать целую корзину лука. Так что я до сих пор могу очень быстро нарезать много лука и не заплакать. Мои руки двигаются так, словно и без меня прекрасно знают, что делать.

– Знаете, как резать лук, чтоб не заплакать? – спрашиваю я иногда у студентов.

– Нет… – удивляются они.

– Главное – успеть все закончить до первой слезинки.

Они смеются. Когда мы беседуем на подобные темы, они очень оживляются. Возможно, потому, что на других лекциях подобных историй не слышат, не знаю. Но в большой степени и оттого, что постоянно тревожатся о своем будущем. «Какой путь в жизни выбрать?» «Какая подсказка для меня скрывается в этой истории?» Я очень хорошо понимаю их тревогу и неуверенность – как в сегодняшнем дне, так и в будущем. Я в свои двадцать чувствовал себя так же, если не хуже (в моем случае даже слово «неуверенность» звучало слишком оптимистично). Если бы сейчас ко мне явился Господь Бог и спросил, хочу ли я вернуться в свой третий десяток, – я бы, скорее всего, отказался. Ответил бы что-нибудь вроде: «Ты очень любезен, но меня вполне устраивает, какой я сейчас». И, заранее извинившись, добавил: «К черту мой третий десяток!»

А в 29 лет меня словно ударило: я вдруг почувствовал, что могу написать что-то стоящее. Рассказываю подробно. Была весна, ранний полдень, я пошел на стадион Дзингу смотреть бейсбол – играли «Ласточки Якульта» и «Карпы Хиросимы». Я лежал на скамейке, на открытой трибуне, и потягивал пиво. Внезапно Хилтон¹²³ мастерски отбил мяч, добежал до второй базы – и тут я принял решение: «Вот теперь мне пора писать». Так я начал «Песню ветра».

Когда я рассказываю эту историю студентам, у них вытягиваются лица: