Шаляпин - Виталий Дмитриевский Страница 75

Возможно, в такой оценке Поссарта проявилась актерская зависть к сильному сопернику-конкуренту. Мефистофель — одна из коронных ролей немецкого актера. Его образ Духа Зла был проникнут сарказмом и иронией, но с годами сатирическое звучание притушилось. Стремясь к успеху у широкой публики, Поссарт усиливал комикование, шутовские эффекты, тем самым сильно упрощая роль. Профессор А. Н. Веселовский полагал, что поздний поссартовский Мефистофель больше смахивал на фигляра, на «вульгарного забавника». Поэтому Поссарту и не могла понравиться шаляпинская интерпретация. Теляковский вспоминал: «Поссарт объяснял русскому певцу, что Мефистофель обязательно должен хромать на левую ногу… (Основано это, по словам Поссарта, на народном предании в Германии, что у черта левая нога с копытом.) Затем Поссарт нашел неподходящим костюм Шаляпина, в особенности шпагу, затем он нашел, что у Шаляпина недостаточно выучены жесты при игре». Шаляпин тоже не оставался в долгу: он не принимал чтецкой манеры Поссарта и часто весело пародировал ее в дружеском кругу.

В Комиссаржевской Шаляпин ценил изысканную и в то же время пронзительную трепетную музыкальность — в интонациях, в пластике, в движении. Год спустя Вера Федоровна исполнила стихотворение в прозе И. С. Тургенева на музыку А. С. Аренского «Как хороши, как свежи были розы». Его с восторгом слушал Шаляпин — на этот раз он находился в зале. Да и сама природа, импульсивность мятущегося таланта Комиссаржевской во многом близка Шаляпину. Еще в пору работы в Русской частной опере Федор Иванович задумывался о Манфреде, но тогда его не поддержал Мамонтов. Теперь намерение певца осуществилось. Критик Ю. Д. Энгель писал: «Главным для невероятно многочисленной публики, переполнявшей оба раза не только большую, но и все прилегающие к ней залы Дворянского собрания, было, конечно, появление г. Шаляпина в новой для него роли декламатора… Удачно схваченный общий тон речи (соединение некоторой приподнятости, вызываемой особенностями сюжета и языка, с интонациями простыми и искренними), редкая сила и выразительность декламации — все это сделало бы честь и первоклассному драматическому артисту».

Мелодекламация сопровождалась чаще всего фортепиано, иногда скрипкой и виолончелью. В. Ф. Комиссаржевская включала в свои программы стихотворения Некрасова, Никитина, Горького. Артист Александрийского театра Николай Ходотов, друг и преданный поклонник Комиссаржевской, с пианистом-композитором Евгением Вильбушевичем ввели мелодекламацию в моду и тем самым сильно повлияли на принятую тогда исполнительскую манеру вокального и чтецкого концертного репертуара. Мелодекламация заняла едва ли не центральное место в афише 1900-х годов. Соединив поэтическую, актерскую, музыкальную эмоцию, она расширила эмоциональное поле художественного диалога. Эстрадно-сценическая мелодекламационная композиция воздействовала на настроение зала живым импровизационным эмоциональным всплеском.

Природу жанра точно определил Н. Н. Ходотов: «Чтение под музыку давало мне много новых красочных ощущений, вводило меня в особый мир музыкальной гармонии и, в свою очередь, требовало от меня много новых душевных эмоциональных взлетов в мир звуков и настроений, непохожих на переживаемые мною на сцене. Здесь я был предоставлен собственному выбору, а чуткий композитор Вильбушевич угадывал мои желания и намерения и вдохновлял меня своею музыкою».

Редкое искусство музыкальной импровизации, чуткое чувство ансамбля, высокий артистизм аккомпаниаторов, способность «экспрессивно» переосмыслять и интерпретировать перипетии песенных сюжетов по ходу выступления высоко ценили Шаляпин, Собинов, Обухова, Вертинский, позднее — Клавдия Шульженко, Изабелла Юрьева и другие мастера мелодекламации.

Публика концертов разделяла с исполнителями трепет задушевной мелодии, откликалась на иронию, шутку, ловила подтексты, «интонационные виражи», неожиданные точные жесты, увлекалась сплетением броского гротеска с игровым азартом. Верность правде искреннего чувства, виртуозное мастерство, одухотворенность обнажали душу, «нерв» талантливого артиста, отзывались в зрителях «моментом истины».

Пути и судьбы «кумиров публики» подчас причудливо сближались, ломая незыблемые, казалось бы, законы логики, пространства, времени, подчиняя их каким-то своим непостижимым «импровизациям», образуя некую высшую духовную целостность бытия.