Высоцкий и другие. Памяти живых и мертвых - Владимир Соловьев Страница 74

Сахаров сказал, что он не писал и не говорил ни с какими русскими эмигрантами о Вашей статье… Он написал о ней письмо в «Голос Америки», в котором также жаловался, что его собственная статья была сокращена «Нью-Йорк Таймс», и аналогичное письмо с жалобами на редактуру он послал в «Таймс» и «Гералд Трибюн», которые напечатали его статью.

Наше парижское бюро связалось с Максимовым, который был вынужден нашим расследованием послать Вам телеграмму. Он сказал нам, что осознает сейчас, что неверно понял Елену Боннер. Это более чем очевидно, что его теперешнее дезавуирование лицемерное, и, несмотря на все эти отрицания, так же ясно, что многие из этих людей, которые прокламируют свою поддержку свободе речи, на самом деле вовсе не верят в нее. Они слишком советские, так я полагаю.

Я обязательно напишу обо всем этом — не только о вашем случае и вашем споре, и не немедленно. Но когда у меня появится шанс, возможно в длинной журнальной статье, я попытаюсь сказать об этом и обсудить слабость уважения русскими настоящей свободы, указав даже на тех, кто, казалось нам, больше других разделяют наши ценности об открытых спорах. Елена Боннер использовала главным образом «ad hominem» аргументы против Вас, но, конечно, действуя таким образом, она просто повернула журналистов против себя. Мы все в Советском Союзе достаточно долго, чтобы узнать настоящего коммуниста, когда мы его видим, и я думаю, Елена была бы фантастическим членом партии.

Вот именно: своя своих не познаша.

Статья Дэвида Шиплера появилась в «Нью-Йорк Таймс Магазин» — о том, что «советские диссиденты так же догматичны и нетерпимы, как партийные аппаратчики, одной и той же с ними школы». А вот сокращенный отрывок из упомянутой его итоговой книги, где он рассказывает о нашем эпизоде с академиком Сахаровым и его супругой, о завесе спасительной лжи и нетерпимости к чужому мнению. Это взгляд со стороны, объективный, бесстрастный, немного поверхностный, с несколькими неточностями, но суть конфликта схвачена верно. Рассказав о скандале Елены Боннер с художниками-нонконформистами, которым она буквально заткнула рот на пресс-конференции с западными журналистами, а борьба за инкоров в Москве шла аховая, и Сахаровы, по-видимому, полагали их своей собственностью, Шиплер переходит к нашей истории (опускаю цитаты из уже известных читателю статьи об академике, моего ему письма и письма и телеграммы мне от Максимова):

Елена (Боннер) оказалась вовлеченной в безобразный инцидент с Владимиром Соловьевым и Еленой Клепиковой, которые опубликовали мрачную статью на Op-ed «Нью-Йорк Таймс»… Это была веская точка зрения о том вакууме, в котором оперируют активисты правового движения — то, что многие диссиденты не хотели бы слышать. Жена Сахарова, находясь в это время в Риме для лечения глазной болезни, реагировала резко, настолько резко, что Владимир Максимов, главный редактор публикуемого в Париже журнала «Континент», воспринял ее реакцию в том смысле, что журнал не должен никогда печатать ни слова Соловьева. Соловьеву было отказано в публикации его рукописи с резким письмом от Максимова, что Елена Боннер наложила вето на любую его работу. Соловьев, восприняв это как попытку главного защитника свободы слова удушить свободное слово, поместив его в черный список, написал открытое письмо протеста Сахарову… Елена отрицала какую-либо попытку запретить Соловьева, а Максимов, перед лицом неминуемого вот-вот предания гласности этого эпизода, послал Соловьеву телеграмму: «К сожалению, я совершенно неверно понял то, что мне сказала госпожа Елена Бонннер-Сахаров…» Возможно, это буря в стакане воды… Но это также демонстрирует долговечность советских инстинктов и глубоко враждебную природу западной концепции свободных дебатов.

Наверное, Дэвид Шиплер со своей колокольной точки зрения прав: буря в стакане воды. Но не для нас, запрещенных академиком Сахаровым авторов.

Ситуация была отчаянная. Почти все двери в русскую иммигрантскую прессу захлопнулись. Нам ничего не оставалось, как вломиться в американскую: со следующего года наши статьи стали регулярно появляться в ведущих американских газетах. В первой же из них мы цитировали Библию: «И прéдал я сердце мое тому, чтобы исследовать и испытать мудростию всё, что делается под небом: это тяжелое занятие дал Бог сынам человеческим, чтобы они упражнялись в нем». Это и стало нашим творческим кредо на много лет вперед. Да еще слова Тацита: sine ira et studio.

А в ответ на потерянно-найденное письмо Юнны, которое я отрывочно привел в начале главы, привожу в ее конце отрывок из моего ответа от 13 марта 1979 года:

При тех расстояниях, которые между нами пролегли — суши, океанов, иных укладов, другой информации, испорченных телефонов и прочее-прочее — несколько затрудняюсь писать письма. Хочется начать с теории — каким должно быть письмо: сугубо информативным («А что у вас? А у нас…»), эмоциональным, описательным? То, что с нами произошло, — это, конечно, не терапия, а хирургия: длительная, безнаркозная операция с неизвестным концом и нечеткой целью. Эмиграция — это вообще коренная переделка человека, перевод его не только в иной язык, но в другую структуру, где всё иначе: и мысли текут по-другому, и снег идет по-другому, и весна другая, и еда и квартиры — всё. Это можно, правда, не замечать — и в этом тоже есть свой резон, то есть инстинкт самосохранения себя таким, каким ты был прежде. Так поступает большинство, но у нас такого выхода не было, и, может быть, к лучшему. А возможно ли сохраниться и измениться, я пока что не знаю. Даже не операция, а операции: среди прочих, снятие катаракты, уничтожение иллюзий, разрушение романтизма. (Здесь следует длительное, в тридцать страниц, описание всего процесса с теоретической точки зрения — опускаю. Было бы, однако, легкомысленно делать какие-либо оценочные выводы, что тебе иногда свойственно — лучше, хуже: можно сравнивать разные страны, но не чужие друг другу миры. Представь себе мир, где не действуют вызубренные в школе законы физики.)

Так вот, в этом процессе, который можно сравнить разве что с метаморфозами Овидия или с превращением гусеницы в бабочку — минуя кукольную стадию, — мы существуем сейчас в качестве сколарин-резиденс: ступень, на которой побывали самые знаменитые и, как считают американцы путем тайного голосования, лучшие. Что это значит? Чтение лекций о литературе на Славик департменте и ведение семинара на Политикал сайенс. На первых не очень интересно, потому что слушатели — в основном соотечественники, которым важно набрать большее количество ненужных предметов, а этот кажется им легким. Есть и такие наглецы, которые, только приехав из России, записываются на начальные курсы русского языка. Небольшое количество американцев проявляют интерес к русской литературе на уровне, описанном классиком: «Анна Карамазова» Ивана Тургенева. Зато политсеминар по-английски — это замечательно: полсотни, помноженная на два, любопытных, умных и вдохновенных глаз, и лица замечательные, и молодость, и честность, которую я уже не предполагал в мире. Здесь я себя обрываю, чтобы не превратить письмо в путевой очерк.

…В Америке сейчас нашествие русских поэтов. Побывали Вознесенский, Ахмадулина, Высоцкий с Влади, сейчас Окуджава и Евтушенко.