Елена Блаватская. Интервью из Шамбалы - Анна Бурдина Страница 73

Египетская магия ушла в прошлое, но культ Изиды – величайшей богини древности, ставшей идеалом женственности, материнства и плодородия, остался.

На постаменте ее статуи в городе Саис были высечены таинственные слова: «Я – все, что было, что есть и что будет… Ни одному смертному не дано узнать, что сокрыто под моим покрывалом».

После истории со свадьбой случилось непредвиденное. Елена получила тяжелую травму ноги, когда пыталась подвинуть неподъемную металлическую кровать. Кровать выскользнула из рук и повредила ей ногу, в результате чего началось сильно прогрессирующее воспаление надкостницы. Врачи расходились во мнениях: либо ногу придется ампутировать, либо сохранить, но в таком случае, при благоприятном исходе, нога останется навсегда парализованной.

При этом Елена в письмах к своим родным пыталась шутить: «…Я так больна, что поругалась с Олкоттом, поиздевалась над Бетанелли, поспорила с Джоном, довела до обморока кухарку и до форменных конвульсий свою канарейку; успокоившись на этом, я легла в постель и предалась воспоминаниям о старике Блаватском… Мою ногу собирались напрочь отрезать, но я им сказала: "Гангрена или опухоль, все равно не потерплю этого!"»

Никто из врачей не мог сказать, чем закончится болезнь мадам Блаватской. Положение было серьезное. Целый месяц она находилась при смерти, и, каков будет исход, никто не знал. «Духи» ежедневно проделывали с ней разные фокусы, которые наблюдали сиделки, дежурившие около нее, а врач говорил, что по крайней мере три раза она была уже мертва. Но… вскоре кризис миновал и дело пошло на поправку.

Елена стала чувствовать себя гораздо лучше, а по ночам в ней начали происходить очередные внутренние перемены. Ей опять стало казаться, что она словно живет двойной жизнью, описывая свое состояние так:

«По нескольку раз на дню я ощущаю в себе постороннее присутствие. В моем теле находится кто-то, совершенно отличный от меня. Я никогда не теряю сознание своей личности, но я словно немею, а тот, другой – мой жилец, – говорит моим голосом. Например, я никогда не бывала в тех местах, которые описывает мое „другое я“, но этот другой – „второе я“ – не лжет, когда рассказывает об этих неизвестных мне местах и событиях, потому что он действительно был там и хорошо их знает. Я перестала сопротивляться этому; пусть судьба распоряжается мной по своему милостивому усмотрению; да и что же я могу сделать? Было бы совершенной нелепостью, начни я отказываться от знаний моего № 2 и создавать у окружающих впечатление, будто я умалчивала о них из скромности. По ночам, когда я остаюсь наедине с собой в постели, вся жизнь моего № 2 проходит перед моими глазами; я вижу не себя вовсе, но совершенно иную личность – другой расы, с другими чувствами. Но что толку говорить об этом? От этого можно сойти с ума. Я стараюсь разделить его жизнь и забыть о странности происходящего. Это не медиумизм и никоим образом не действие нечистой силы; сила эта иного порядка, она обладает властью над всеми нами, направляя нас к добру».

Через некоторое время она показала Олкотту несколько рукописных страниц, как бы невзначай заметив: «Я написала это прошлой ночью „по указанию“, но для чего – не знаю. Может, сгодится для газетной статьи или книги, а может, и нет; как бы там ни было, я сделала, как было велено». Потом она убрала исписанные страницы в ящик стола и какое-то время больше не говорила об этом, но с тех пор большую часть своего времени проводила за письменным столом и все время что-то писала. Писала она весь день, порой прихватывала и ночь, исписывая за день убористым почерком по двадцать – двадцать пять страниц. На сей раз метод работы Елены был довольно необычен. Она предпочитала писать в постели, часов с девяти утра, выкуривая бессчетное количество сигареток, при этом приводила дословно длинные пассажи из дюжин книг, которых не было не только рядом с ней, но которые в то время в Америке просто было не найти. Она с легкостью переводила нужные места на английский с нескольких языков. Только время от времени она обращалась к Олкотту за уточнениями, чтобы передать ту или иную устаревшую идиому на современном английском, поскольку ее литературный стиль в то время еще не сложился.

Это было начало «Разоблаченной Изиды» – серьезного научного труда о тайнах природы, корнях религии, истории и философии восточных школ, их связи с современными школами и ошибках богословия.

Само имя «Изида» образованным людям того времени, которые были знакомы с древней мифологией, уже говорило о многом.

Изида – Божественная Матерь, Богиня Тайн, Богиня Природы, Владычица Магии, Владычица Священной Сексуальности, Хозяйка Потаенной Мудрости. В древности она символизировала кротость, нежность, материнскую любовь, супружескую верность, плодовитость и женскую красоту. В ней воплощалась оккультная аллегория Мировой Души, по воле Бога питающей и хранящей весь сотворенный мир.

Ее изображение было полно символов: «Прическа увенчана завитком волос, символизирующим влияние луны на рост растений. Волосы Изиды украшены колосьями пшеницы в напоминание о том, что именно эта богиня даровала человечеству первые зерна и научила возделывать поля. Кроме того, голову богини венчал шар – символ вселенной, – покоящийся на венке из цветов, что еще раз подчеркивало ее власть над растительным миром. Богатый головной убор довершало изображение двух змей, символизирующих плодотворную силу луны и ее извилистый путь на небосклоне. Локоны Изиды, свободно ниспадающие на плечи, подразумевали, что перед нами – кормилица всего мироздания. Мировая Душа была прикована цепью к Богу. В свою очередь, к Мировой Душе был прикован человек (образ и подобие Бога!), ибо самое существование его зависело от животворных семян, которые изливались из груди великой Матери Мира».

Даже вождь Французской революции Робеспьер на торжественной церемонии, устроенной в честь великой богини Изиды, вспомнив о таинственной надписи на ее постаменте, поднес зажженный факел к покрывалу, окутывавшему гигантскую статую богини. Ее животворная сила была им истолкована как «мощь разума, питающего прогресс».

О новом своем занятии Елена сообщила сестре Верочке. Та посчитала идею написания книги очередными фантазиями, так как не понимала, как можно писать о том, чего сама не знаешь, или о том, что никому неизвестно.