Марк Красс - Геннадий Левицкий Страница 73

— Господин, к тебе женщина.

— Кто такая? — недовольно спросил консул.

— Она отказалась назвать свое имя, но велела передать: «Тебя хочет видеть та, которая могла стать причиной твоей смерти, но ныне желает уберечь от гибели».

— Нельзя ли от нее избавиться? — Красс с надеждой посмотрел на слугу.

— Вряд ли это возможно — поздняя гостья настроена весьма решительно, — высказал свои наблюдения привратник. — Я не могу прогнать ее как обычную просительницу. По всему видно, она богата и влиятельна, ибо ее сопровождает десяток не самых дешевых рабов.

— Ладно, зови… — озадаченно промолвил триумвир. — Скажи страже у дверей, чтобы не дремала.

Едва гостья вошла, Красс указал ей на стоящий у двери стул:

— Садись.

Сам он благоразумно оставался в противоположном конце комнаты. Первым делом Красс попытался удовлетворить свое любопытство, которое начало брать верх над усталостью:

— Скажи, кто ты, зачем хотела меня видеть и что значат твои слова, переданные привратником?

— Да разве не узнал меня доблестный Марк Лициний Красс? Ты, чьей памяти завидуют все, кто тебя знает, забыл черты лица женщины, которую любил и которая любит тебя до сих пор!

— Лициния! — воскликнул Красс. — Неужели это ты?

Через мгновение самообладание вернулось к консулу. Он открыл дверь и приказал стоявшим на страже легионерам:

— Вы свободны. Свой пост займете через час.

— Ты осторожен, как в молодости, — усмехнулась Лициния, — но, право же, напрасно. Год назад я покинула храм Весты и теперь вольна делать все, что хочу.

— Сколько же тебе лет?

— Считай сам: в восемь лет я стала весталкой, тридцать лет прослужила в храме — таков обязательный срок службы богине Весте. И, как я уже сказала, год назад он закончился.

— Да, немало, — подвел итог Красс и тут же поправился: — Но выглядишь ты прекрасно. Годы не властны над тобой, Лициния.

— Что же ты сразу не узнал меня, старый хитрец? Надеюсь, ты не будешь утверждать, что я совершенно не изменилась за прошедшие годы?

— Во-первых, твое появление стало для меня большой неожиданностью. Во-вторых, ты, конечно, немного изменилась. Но только в лучшую сторону: стала женственнее, желаннее…

— О желаниях помолчи, — оборвала Красса весталка. — Сколько я помню, все твои стремления ограничивались двумя вещами: богатством и славой. Или к старости тебя стали интересовать женщины?

— Деньги, женщины, — усмехнулся Красс, — их всегда не хватает в молодости, а к старости испытываешь недостаток покоя и тишины.

— Так это за ними ты спешишь в Парфию?

Красс невольно залюбовался Лицинией, пропуская мимо ушей ее колкость.

— Что же ты молчишь, Марк? У тебя на все всегда готов ответ. Помнишь, как ловко ты отверг обвинения в сожительстве со мной? Тогда ты спас от смерти и позора и себя, и меня!

— Да, было такое…

— Вдобавок за бесценок приобрел мою виллу и, поговаривают, недорого купил виллу своего обвинителя — сенатора Квинта Аврелия.

— Обычная сделка.

— Не скромничай, Красс, ты не на заседании сената.

Лициния вдруг замолчала. Ее долгий немигающий взгляд застыл на лице консула. Словно что-то далекое и давно забытое пыталась она отыскать на этом, покрытом глубокими морщинами, лице.

— Ты очень постарел, Марк, — наконец произнесла она.

— Спасибо, отблагодарила.

— Не обижайся, Марк. Я до сих пор тебя люблю. Ты мне нравишься своей целеустремленностью, неуемной жаждой деятельности, умением добиваться любых высот. Вот и сейчас ты, убеленный сединой старик, достигший всего, что может пожелать человек, готовишь поход в неведомые земли.

— Я уже не тот, что был в молодости, — вздохнул Красс. — Признаюсь честно, Лициния, годы давят меня тяжким грузом. Боюсь, поход на парфян будет моим последним делом. Временами я даже сомневаюсь в его успехе.

— Так откажись от войны с Парфией, — посоветовала Лициния. — Чего тебе не хватает? Для любого из смертных твое положение — предел мечтаний.

— Я мечтал о далеких восточных странах, когда был мальчишкой. С годами мои детские фантазии принимали все более реальные очертания. И вот, наконец, сенат дал согласие на войну с Парфией. Чем бы все это ни закончилось, я знаю одно — Марк Красс не откажется от задуманного, это не в его правилах.

— Тебе просто недостает славы. Ты ввязался в какую-то сумасшедшую гонку с Помпеем и Цезарем. Каждый из вас хочет опередить соперника, но все вместе вы несетесь навстречу собственной гибели.

— Скажи, Лициния, знаком ли тебе Александр Македонский? — вдруг спросил Красс.

— Кто же не знает великого греческого воителя? — удивилась бывшая весталка.

— Вот видишь! Все знают Александра. А ведь он жил почти три столетия назад.

— Так прикажи написать о себе книги. Разве мало писак, готовых за несколько десятков или сотен сестерциев посвятить тебе стихи, поэмы, запечатлеть на пергаменте или папирусе каждый твой шаг? Твою биографию прочтут и через триста, и через пятьсот лет.

— Произведения этих писак умрут раньше них самих. Вот если бы Гомер описал мои деяния, как Троянскую войну, я был бы спокоен.

— Опомнись, Марк, Гомер умер тысячу лет назад.

— Нет, Лициния, он не умер и не умрет никогда. Гомер есть у каждого времени, у каждого народа. Его невозможно купить, и в то же время нужна лишь самая малость: деяния твои должны быть достойны его великого пера. И тогда твоя слава будет жить вечно.

— Я думала, Марк Красс лишен предрассудков. Мне казалось, что ты и в медный асс не ставишь людское мнение. Вспомни, ведь ты занимался позорными для сенатора ростовщичеством и торговлей; скупал дома, виллы, рудники своих же собратьев-сенаторов, попавших в проскрипционные списки. И вдруг тебе понадобилась вещь, которую словно призрак невозможно ни купить, ни продать.

— Я римлянин! Что для римлянина может быть дороже славы, доблести и долгой памяти потомков?

— Неужели и тебя, человека практичного и расчетливого, не миновала сия болезнь?

— Ты сама не понимаешь, Лициния, что для Рима твои слова опаснее парфянских и германских мечей. Только благодаря непомерному людскому честолюбию Рим стал властителем земного круга. И как только римляне начнут прежде Отечества заботиться о своем животе и мягкой постели, как только забудут о том, что они рождены защищать величие Вечного города, едва перестанут стремиться к тому, чтобы их имена и изображения остались выбитыми на камне, вылепленными из глины, вытесанными из мрамора, выведенными буквами в книгах на века — Рим сразу падет.

— Ты думаешь, тебя зовет в Парфию жажда славы? Заблуждаешься, Марк. Это Цезарь с Помпеем подсунули тебе парфян, чтобы избавиться от соперника. А заодно ты уведешь с собой весь нищий плебейский сброд. Погибнут — не жалко, меньше раздавать хлеба, спокойнее будет в Риме.